Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Меч мудрости или русские плюс...

Воровская, варнацкая, ссыльная,
Все гуляет да плачется Русь,
Ну, а в чем сторона ее сильная,
Я другим объяснить не берусь.
Александр Городницкий,

«Мне смертию „ци“ угрожало»

Чтобы не напускать туману, объясню сразу, откуда идет острота, использованная мной в этом подзаголовке. Век назад, в пору, когда российская социал-демократия выясняла отношения с разными социальными силами (именно тогда «в поле марксистского теоретизирования» попала интеллигенция, и из этого много чего «вышло»), — так вот: тогда теоретики партии бились из-за формулировок; какой-нибудь предлог или союз мог стать причиной яростных сшибок и принципиальных разрывов. Иронизируя над таким буквоедством, один из теоретиков и пустил шуточку, получившую в партийных кругах некоторое хождение (я ее нашел у Рязанова, но был ли он автором остроты, не знаю): «мне смертию „И“ угрожало».
Эпоха минула, Рязанова ухайдакали в ОГПУ, шуточка подзабылась.
А почему я ее вспомнил, легко понять из суффиксов двух слов, произросших из латинского корня «интеллего». В русской речи, как известно, суффиксы значат больше, чем корни. Вот и вслушайтесь: интеллигентский и интеллигентный — есть разница?
Еще какая!
А куда мы в таком случае прицепим слово «интеллигент»? К интеллигентности или к интеллигенции? Это вам не нюансы литературности, от этого приговор зависит.

 Химера в семи измерениях

Определимся же, о чем и о ком речь.
И в застрельной статье академика Петровского, и в залпах его оппонентов, и в том, как весь этот тир окрестила «Литературная газета», — речь идет вроде бы об «интеллигенции», и «интеллигент», собственно, это тот, кто к ней, «интеллигенции», принадлежит.
Если ее «нет», то и его «нет».
Далее академик показывает, что интеллигенция как понятие — химера. Все приписываемые ей качества — мнимы. По старой традиции, Гомеровых еще времен, этих приписываемых качеств он насчитывает — семь. И все семь опровергает. Либеральность? Но ведь не только интеллигент кричит о свободолюбии. Образованность? Но планка образованности подвижна. Творческая потенция? Но как быть с теми интеллигентами, которые не заняты творчеством? Оппозиционность? Но разве только интеллигенция оппозиционна? Интеллект? Но компьютерный взломщик тоже интеллектуален. Просветительство? Пушкинист и мулла — оба просветители, а как их объединить? Демократизм? Что, рабочие — не за демократию?

Впрочем, «рабочие», по А. Петровскому, такая же химера, как «интеллигенты».
Логически выстроенная модель, атакуемая логическими же тестами, на глазах дематериализуется.
Интересно: каким же магическим образом на месте этой химеры возникает у Петровского столь ярко выписанный им приснопамятный «инженер-попутчик» второй половины 20-х годов, который целует дамам ручки, а потом признается следователю, что хотел взорвать завод? В какой роковой момент мнимость вдруг наполняется плотью и наливается кровью? И еще: что это за химерическое словцо, сотрясающее воздух, если из него такая желчь хлещет?

Откуда словцо?

Откуда словцо — задачка, соблазнительная для филологов, но мало что объясняющая в исторической реальности, потому что слово могло оказаться и другое. Да, Боборыкин попал в точку, но геометрическое место точек сложилось до Боборыкина. Слово «интеллигенция» обнаружено в дневниках Жуковского; бытование этого слова в добоборыкинские времена зафиксировано Львом Толстым в «Войне и мире».
Слово-то, может, и случайное, а вот наполнение слова — плотью, кровью! — не случайно. Оно зависит даже и оттого, через немецкий язык (ученая тяжесть!) или через польский (огненная легкость!) проникало оно в русскую речь. И за кем закреплялось. Это верно, что до революции девушка, окончившая гимназию, могла считаться интеллигентной, но еще более верно то, что интеллигентами еще до того, как та девушка окончила гимназию, стали называть студентов, не кончивших курса и шедших подрабатывать репетиторами в богатые дома. Тут уж жди «лишнего человека», выламывающегося из дворян, потом разночинца и, наконец, патлатого бомбиста, орущего: «Дело надо делать, господа!» — тоже интеллигент.
Тут-то и засекает его Боборыкин: с народом в башке и с наганом в руке. И дело — как раз есть: власть трясти. И сплелась, спаялась, спеклась в революционном тигле совершенно определенная, реальная, нехимерическая общность. «Интеллигенция»? Да. И непременно — с определением: какая? — не в качестве параметра к отвлеченной модели, а в качестве конкретного ярлыка, прилепленного конкретной эпохой к конкретной группе.

Смена вех

Так какая же интеллигенция?
«Русская»? Еще нет: для того, чтобы она ощутила себя в качестве «русской», должны выяснить свои отношения революционеры не только из Питера, но и из Бунда, с Кавказа и т. д. А вот отношения с властью выясняются однозначно: идет ли эта интеллигенция против власти? Идет! Одни считают, что она слишком шустра, и называют ее нигилистской, другие — что слишком робка, и называют ее мягкотелой. С этой презрительной стороны лепится к ней еще более смачное: «гнилая».
Изнутри Георгий Федотов предлагает гениальную формулу: интеллигенция — религиозный орден с отрицательным богом. «Вехи» лучший памятник этому нервному взлету.
«Смена вех» — это уже падение в другую реальность. Советская власть открывает интеллигенцию заново. И закрывает: в прежнем виде — бесполезна. Даже вредна. Вот тут-то и возникает описанная академиком Петровским фигура 20-х годов: беспартийный спец — белая чесуча, шляпа, пенсне, троцкистская бороденка, подозрительно вежливые манеры. Интересно, каким же это чудесным образом люди, столь рельефно описанные Петровским, оказались в реальности, находясь при этом в общности, которую он же представил как фантом, фикцию и миф?
Я бы объяснил это так: в качестве общности «на все времена» интеллигенция — фантом (только не меняйте суффикс, а то получите голубую мечту русских людей во все времена, и эта мечта — не фантом, а фактор, причем реальный). А в качестве конкретноисторической группы — каждый раз — интеллигенция вполне реальна. И когда помогала разжигать революцию 1905 года. И когда отрекалась от своих предтеч в 1909-м. (Правильно отрекалась! Во времена Жуковского была другая «интеллигенция», чем во времена Струве и Ленина.) И когда горела в двух русских революциях 1917 года, оставляя тот самый дымящийся воняющий остаток, который и окрестили в 20-е годы — гнилым.
Переносить черты «интеллигенции» из эпохи в эпоху — все равно, что думать, будто беликовские бородки двух знаменитых сегодняшних писателей — намек на «троцкизм».

Никаких бородок!

Кончилась разруха, сошла с авансцены «гнилая интеллигенция» 20-х, выучились в вузах деревенские ребята, пять лет назад примаршировавшие в начищенных мелом белых туфлях в города (не только в вузы, ной в органы, конечно), и появилась очередная социальная группа: интеллигенция советская. К ней примеряли эпитеты: трудовая, рабоче-крестьянская, пролетарская (слова-химеры, как и пренебрежительное: «прослойка»). Наконец, этой реальной группе нашлось правильное определение: техническая. И чуть шире: научно-техническая интеллигенция.
Никаких бородок! Никакой чесучи! Пенсне — в музей! Гимнастерка-сталинка. Закрытое КБ на секретном заводе. Режим. Шарашка. Полстакана сметаны плюс к пайке. Назовете эту интеллигенцию беспочвенной? Скажете, что она проливает боборыкинские слезы, каясь в бедах закрепощенного крестьянства? Полноте! Никаких каяний! Крепость-то, конечно, никуда не делась, советский ошейник на русском мужике покрепче царского, да ведь крепость Брестская и крепость купчая разделены в русской истории наглухо!
Да, на Прохоровском поле в 1943 году воевал в танке Т-34 крестьянский сын, ставший красноармейцем, но чтобы он не сгорел в этом танке, а сжег пришедшего на это поле немца, танк Т-34 должен был сконструировать другой крестьянский сын, вошедший в новую общность — советскую научно-техническую интеллигенцию.
И эта научно-техническая интеллигенция озарила обаянием своим еще целую эпоху, подняла в космос первые спутники, выстроила для сверхдержавы оборонку и заставила одного из лучших советских лириков склонить голову: «Что-то физики в почете».
В знаменитом фильме Ромма двумя великими актерами сыграны два психологические типа, два представителя этой интеллигенции. Романтик и скептик. Их совместной энергии хватило на то, чтобы в следующую эпоху выплеснулась эта энергия сверх всякого «термояда» еще и в политику: недаром создатель водородной бомбы сделался диссидентом номер один.
На этом советская научно-техническая интеллигенция как социальная общность кончается, и на смену ей приходит интеллигенция. какой бы эпитет ей подобрать. Интеллигенция времен Перестройки и крушения Советской власти.

Ну, пусть будет «либеральная»

Как видите, определения, которые я даю «интеллигенции», — это не гипотетические тесты, предлагавшиеся академиком Петровским абстрактной химере, а вполне реальные характеристики, закрепленные в исторической практике, хотя словесно они могут совпадать с отвлеченными эпитетами академика. И там «либеральная», и тут «либеральная». Тут даже и покруче: «либерально-демократическая»: по старой русской привычке прятать концы — словосочетание «либерально-демократическая» прилепилось к такой авторитарной, имперского окраса партии, что узнай это Чехов, он расхохотался бы, упав по обыкновению лицом в колени и успев при этом отбросить прицепленное к шнурку пенсне.
Но настоящая либерально-демократическая интеллигенция: все эти завлабы и мэнээсы «в коротких штанишках», проштудировавшие западных экономистов и рванувшиеся к власти на сломе от 80-х годов к 90-м, когда национальные страсти разорвали империю, истощенную почти до обморока многолетней оборонной натугой, — эту эпоху, начавшуюся в 1991 году и продолжающуюся (заканчивающуюся?) сегодня, сделала, окрасила и определила собой «либеральная интеллигенция», взращенная в советских вузах и там выносившая свой протестный дух.
И отвечать будет она. За все.

За что — «за все»?

За «русский бумеранг»: за озверение бритоголовых националистов в ответ на ставшее в «атлантическом обществе» хорошим тоном унижение русских. За то, что тихий мальчик Саша врывается с ножом в синагогу и орет «Хайль Гитлер!». За расслоение народа. За высокомерие «новых русских». За бомжей, заполнивших улицы. За киллеров, которым можно «заказать» кого угодно.
Да разве ж либеральная интеллигенция за это ратовала?! Она только надеялась (по себе знаю), что исчезнет цензура и можно будет «чирикать что хочешь», а что книжные прилавки завалит отнюдь не чирикающая книга «Майн кампф», это как-то в голову не приходило.
А уж развал великого государства.
Этот развал, последствия которого мы изживаем уже полтора десятилетия, — он-то и останется в памяти истории. И еще — разгон молодежных и детских организаций, последствия которого мы только начинаем ощущать, потому что «брошенное поколение» дотянулось, наконец, до бит и заточек: главным уличным жанром становится «массовая драка», а из-за чего, не всегда поймешь. Если, конечно, не из-за футбола.
Оно, может, так и эдак к тому шло, и не только у нас: постепенное ослабление государственной хватки, общая либерализация, «гуляющая молодежь», пересмотр имперских зон по всему глобусу. Однако в России все будет повешено на либеральную интеллигенцию. Да, она ничего такого «не хотела», а если хотела, то «не только она», а она всего лишь искала способ опустошить Мавзолей да переименовать Ленинские горы в Воробьевы, вряд ли интересуясь тем, что это за Воробей скакал по горам над Москвой-рекой. И эту чесотку переименований тоже припомнят либеральной интеллигенции, хотя она всего только чистила русский язык от советского новояза.
Честно сказать, она, либеральная интеллигенция, не очень-то виновата, и уж во всяком случае — не одна виновата.
Но ответит — она. За поведение, которое в известном неприличном анекдоте именуется, простите, «суетой под клиентом».

Звонок из Владивостока

Женщина, знакомая мне по замечательным текстам, в отчаянии:
— Вы не представляете себе, что тут у нас торится! Молодые ребята, образованные, талантливые, заявляют, что они не хотят быть интеллигентами!
«Докатилось до Океана», — думаю с тоской. Но отвечаю моей собеседнице с деланой беззаботностью:
— Это все от суффикса! Поменяйте суффиксы, и ребята захотят быть.
— Кем?
Объясняю.
Лет десять назад критик Левкин напечатал в журнале «Родник» статью «Почему я не интеллигент». Лингвист Григорьев сказал по этому поводу: «А вот написать „Почему я не интеллигентен“ у него не хватило смелости». Академик Каспаров вспомнил эту историю в «Записках и выписках», а Гаспарова процитировал недавно в журнале «Общественные науки и современность» тот самый лингвист Григорьев, который так мягко «подставил» критика Левкина. Я-то думаю, не «смелости» не хватило критику Левкину, а чутье у него сработало отменно: интеллигенцию (и интеллигентов) топчи как хочешь, а святое не тронь!
Это святое — «интеллигентность».
Что это такое, объяснять долго. Но почувствовать можно в одно мгновенье — надо только увидеть фотографию, помещенную «Литературной газетой» на странице, где решается вопрос: интеллигенция — миф или реальность? На снимке — человек в скромном белом костюме, в скромной белой шляпе, на террасе своего скромного ялтинского дома — стоит, опираясь на тросточку, и смотрит на нас таким знакомым, таким добрым, таким умным, чуточку насмешливым взглядом.
Узнали? Ну, конечно, это он: Антон Павлович Чехов, апостол нашей интеллигентности. Интеллигентный человек в чистом виде.
Напомню несколько строк из сочинений этого бесспорно интеллигентного человека:
«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр».

Хочется как лучше

На этом можно закончить перекличку двух понятий, получивших в русской речи столь различную окраску, — по видимости из-за пустяшных суффиксов, а на самом деле по той особенности русской души, когда хочется как лучше, а получается как всегда.
Хочется, чтобы было благородство, а получается, что помещик портит дворовых девок и проигрывает крестьян в карты. Хочется, чтобы было по-божески, а в глаза лезет поп со своим толоконным лбом. Хочется доблести, а по страницам истории топает солдафон.
Хочется «интеллигентности», а имеется — «интеллигенция», которая во всем виновата.
«Ну, а в чем сторона ее сильная, я другим объяснить не берусь».