Когда старые армии, истощённые и разбитые в регулярной войне, разваливаются вместе со старыми государствами, а новые армии ещё не созданы, а лишь проектируются, барахтаясь в партизанщине и бандитском беспределе, - наступает миг психологического равновесия, когда можно запросто оказаться на любой стороне. И перейти на любую сторону. Или перебежать. А то и перелететь. Не всегда понимая, что перелетаешь на всю жизнь. Или на всю смерть, что в обстановке гражданской войны почти одно и то же.
Их называют "перебежчики". Или "дезертиры". По мере того, как боевые станы стабилизируются, это уже "предатели", "изменники"…
Но в миг, когда ситуация качается на лезвии ножа или на острие штыка, - расстояние между станами короче ножа или штыка, а то и короче пера в руках писаря.
В Дарницком лагере под Киевом достаточно пленному чеху сделать несколько шагов к тому или этому столу, чтобы приписаться к красным или белым, - в будущем же пропасть между ними разверзнется до четверти земного меридиана.
Под Псковом красные и белые дерутся с переменным успехом на земле, где у мобилизованных солдат в деревнях остались семьи. Дезертировать сложнее. Но всё-таки можно, иногда отпросившись у командира, чтобы помочь родным по хозяйству, а иногда просто пересидев в кустах очередную передислокацию или мобилизацию. Недаром по числу дезертиров Псковщина держит в тот момент всероссийский рекорд. И даже мировой рекорд: глядя на то, как красные или белые новобранцы прут в атаку прямо под пулемётный огонь, - британские и американские наблюдатели почитают их рекордсменами безумия ("крейзи"), - а те рвутся то ли отделаться от разъярённых их ненадёжностью однополчан, то ли свести счёты с разъярёнными односельчанами, волею случая оказавшимися под чужими знамёнами.
На Каховском плацдарме расстояния побольше, чем на Псковщине, и тут рекорды для перебежчиков стоят дороже. Но и тут рекорды ставятся. Попавшие днём в плен красные (или белые) ночью перебегают обратно к своим, тем более что местность по ходу длительных боёв они изучили хорошо. Так что командирам, принимающим перебежчиков, предстоит всего лишь решить: вернуть ли прибежавших в строй или поставить перед строем как перевербованных врагом.
Будущие судьбы людей пишутся на этих тропах, перепаханных снарядами и перечёркнутых стрелами на тактических картах.
Самые же непредсказуемые судьбы прочерчиваются в небесах.
Разумеется, лётчиков в войсках 1918 года настолько мало, что их в каждой части можно пересчитать на пальцах, а в сознании командиров они держатся на личном доверии, то есть на честном слове.
- Мне известно, что Вы старый офицер, следовательно, к большевикам относитесь отрицательно. Завтра Вы должны приготовить аэроплан, придти ко мне за деньгами и мы улетим в Новочеркасск, - говорит начальник лётчику, но на всякий случай предупреждает: - Если кому-либо проговоритесь полсловом, будете немедленно расстреляны.
То ли это конспирация от противника, то ли провокация от своих чекистов-комиссаров. Комиссары-то и гибнут первыми - белые их расстреливают, потому что на комиссарах держится с трудом внедряемая дисциплина красных, красные расстреливают в случае неуспеха - как не обеспечивших успех.
Но возвращаемся к лётчикам. Авиаотряд красных, один из лучших на Южном фронте (весь личный состав вступил в большевистскую партию), - совершает боевые вылеты в районы Новохопёрска, Алексиково, Урюпинской, Филонова… Иногда - по технической или тактической причинам - авиаторам приходится совершать посадку на территории неприятеля. И каждый раз повисает в воздухе вопрос: по плану сел или умышленно? Взлетит или не взлетит? Вернётся или останется "там"?
Или так: перебазируется авиаотряд в Борисоглебск по приказу командования (а о приказе нельзя проговориться "полсловом") или под предлогом перебазирования готовится перелететь на сторону противника (командование может и проглядеть: оно занято, зубатится со своими по всем законам партизанщины).
Шесть самолётов, ведомые шестью лётчиками, вылетают в Борисоглебск, и тут начальники соображают, что никаких преимуществ в Борисоглебске нет, стало быть, командир авиаотряда то ли чудит, то ли ведёт свою игру: то ли впрямь сядет в Борисоглебске, то ли…
Отряд долетает до станицы Ново-Аннинской и садится близ станции Филоново: пять самолётов дружно, рядышком, а один - из-за неисправности мотора - поодаль.
К этому отдельно севшему немедленно скачут казаки (белые). Увидев на крыльях звёзды (красные), они, не разбираясь в намерениях лётчика, отнимают у него всё, что можно унести, и для убедительности выбивают зубы. После чего сдают перебежчика начальству.
Начальство - собственно, сам знаменитый белый генерал Краснов, - разобравшись в деле, лётчика принимает, за казачий разбой перед ним извиняется, а для убедительности приказывает на казённый счёт вставить ему новые зубы.
Эти зубы особенно хорошо воспринимаешь сегодня, когда вывески "Стоматология" висят на каждом углу, и ласковые агитаторы зазывают внутрь, уверяя, что это совсем не больно.
Но не казачья стоматология приковывает меня к описываемому эпизоду, а место, где всё это происходит. Филоново.
В этом Филонове в 1918 году живёт четырнадцатилетний казачёнок, только что после некоторых колебаний вступивший в комсомол.
В будущем - это мой отец.
Старший брат его в составе врангелевских войск в это время с боями отступает на юг, к Крыму.
Скоро этот старший брат (в будущем - мой дядя) отплывёт из Новороссийска в Галиполи, пять лет проведёт в эмиграции, там "покраснеет", вернётся на родину, тут отсидит ещё три года, будет прощён и выйдет на волю, после чего станет тихим бухгалтером и доживёт до законной пенсионной старости.
Младший же (мой отец) окончит университет, станет красным профессором, вступит в партию, в 1941 году без колебаний уйдёт на фронт добровольцем.
И не вернётся.