“Пугачевы приходят и уходят, а Россия остается”.
Владислав Владимиров. Притяжение.
А кто? “Как тебя звать? Емеля?” Финальная ситуация в истории взаимоотношений Суворова и Пугачева известна довольно широкому кругу историков и любопытствующих читателей, а вот первое знакомство великого полководца и великого самозванца известно куда меньше. Финальная ситуация — это когда Михельсон, разбивший и пленивший Пугачева, сдает его Суворову для дальнейшего препровождения к эшафоту, а Суворов, демонстрируя свое фирменное чувство юмора, недоумевает, как везти: “в клетке, что ли?”, и клетку, прицепившись к его шутке, немедля сколачивают… теперь эта клетка — в московском Историческом музее. Разговор же Суворова (еще не генералиссимуса, а генерал-поручика, но уже овеянного славой — за баталии с турками и польскими конфедератами) и Пугачева (уже не лжеимператора, а смутьяна, собравшего и потерявшего тысячные толпы приверженцев и прихлебателей, его теперь предавших), разговор этот реконструирован Владиславом Владимировым в первом томе собрания его сочинений, который мне и хочется откомментировать1 . Суворов теперь не сразу узнает в угрюмом пленнике того расторопного хорунжего, который когда-то, — на исходе очередной (пятой!) кампании против османов, — когда потребовалось допросить взятого в плен турка, а переводчика на месте не оказалось, — вовремя подвернулся и столмачил допрос, за что растроганный полководец обласкал его так: — Как тебя звать? Емеля? А знаешь, что это по-русски означает? Приветливый. Понял? А меня Александром нарекли, что значит: защитник мужей. Обидят — к Александру беги! Защитит! Не к Александру Македонскому, ко мне беги! И дал приветливому Емеле серебряный рубль. Каким же чудом сохранил Пугачев этот суворовский рубль в кровавой эпопее своего бунта, бог весть, но — сохранил. И при последнем свидании, уже, можно сказать, под стук сколачиваемой клетки, протянул дарителю, угрюмо объяснив: — Заберите обратно, ваше сиятельство. Не принес он мне удачи. — Ай-ай-ай! — захлопотал полководец, в полном соответствии со своим стилем хлопая себя по бедрам. — Тот самый рубль! И ты его не пропил?! (Какое там “пропил”! Хранил как талисман, приносящий удачу! Да вот удача отвернулась.) Велел полководец принести горячего чаю, напоил преступника и повез на суд праведный. А мы теперь вернемся к тому их первому контакту, когда надо было снять допрос с турецкого башибузука, и помог тогда Суворову никому неведомый хорунжий Емеля. Владислав Владимиров блестяще владеет материалом, но расходует его прицельно и экономно. И сообщает он нам в этот момент следующее. “…Суворов, хорошо владеет европейскими языками, цитирует в разговорах и письмах Вольтера, Руссо, Монтескье, Лафонтена, Фильдинга…” Ну, понятно. Славный полководец среди своих чудачеств числит надежду, что потомство со временем признает его и как писателя. “…однако от языков восточных далек”. А приветливый хорунжий — полиглот, что ли? Не полиглот. И даже, по видимости, не грамотей. Впоследствии (то есть в ходе следствия) от грамотеев в своем войске отречется. Напрасно: и грамотеи были, и у самого язык подвешен. Помимо смачного разлюбезного русского мата — смолоду может объясниться: “с татарами по-татарски, с башкирами — по-башкирски, с хохлами — по-украински”, и все это — еще до побега из крепости, в ходе выпрашивания милостыни под присмотром стражников (часть выпрошенного отбиравших). А уж в роли “государя Петра Федоровича” — “помимо турецкого, татарского, башкирского, польского языков знал даже несколько галантных выражений по-французски и по-немецки...” Стоп! Вот тут-то, на немецкой ноте, и сделала боевую стойку государыня Екатерина Алексеевна, урожденная Августа-Софья-Фредерика, когда оренбургский губернатор Рейнсдорп переправил ей очередную порцию перехваченной у Самозванца переписки: наткнувшись на епистолу, написанную на ее родном языке, она повелела немедленно выяснить, кто именно — сочинитель немецкого письма и откуда среди злодеев чужестранец. Сочинитель, переметнувшийся к злодеям, — Шванвич2. Но дело не в нем, дело в том, почему так страшен был властям даже призрак европейского участия в пугачевской смуте, — неспроста немца Рейнсдорпа “бросило в жар”, когда ему доставили перехваченное у пугачевцев то самое письмо. Поневоле думаешь, что деятели, вроде бы затиснутые Историей в далекий XVIII век, предчувствуют, какое значение получат двести с лишним лет спустя этнические гены. То есть, какое значение все это приобретает сегодня, в XXI веке, когда национальное происхождение вылезает из-под эполет, камзолов, армяков, клобуков и мантий… Да что далеко ходить: теперь никто не упустит заметить, что Иван Иваныч Михельсон, числившийся по тогдашней шкале “немцем”, на самом деле эстонец. Да и Александр Васильич Суворов, по молве и самоаттестациям природный русак, имеет в жилах изрядную долю армянской крови… В условиях этнобесия наших дней это соблазнительно-важно! В век Екатерины важно другое: кому служишь. Тут, как водится, выбор из двух возможных станов. Хотя и внутри “станов” свои градации. Среди именитых русских дворян — не буквально, конечно, но по общей принадлежности: партия “рюриковичей” и партия “чингизидов” (среди последних особенно известен Державин, прямой потомок тюркских ханов, рождением казанец, матушка, между прочим, сидит в казанской осаде, когда ее сын, молоденький офицер, еще не чает написать оду Фелице, а чает изловить Самозванца, и пробует, но без успеха, зато с успехом пишет и редактирует воззвания к смутьянам). Восток в этой Смуте представлен: башкирами, калмыками, татарами, казахами (по тогдашней ономастике — киргиз-кайсаками). Запад, соответственно: французами, шведами, немцами… а если следовать тогдашней политкорректности, которую блестяще использует В.Владимиров, то там “мстительные ляхи, фанатичные османы и хитрые галлы”… …Из коих никто, как выясняется, за спиной Злодея не стоит и за ниточки не дергает. Хотя в Питере все время ищут, не стоит ли кто. Нету! Зато на Востоке — настоящая национальная радуга. Недаром приветливый Емельян смолоду толмачит по-басурмански. Судьба разворачивает-таки его в Степь. Не будем преувеличивать важность того факта, что сбежавший из острога Пугачев (еще не ставший предводителем Пугачевщины) первым делом рванул “в деревню, где живут татары”. “Странно было бы, если бы там обитали негры”, — философствует по этому поводу В.Владимиров, а объясняет сей факт вполне практическими соображениями: “То, что деревня была этнически однородной, оказалось на руку беглецам. Русские, украинцы, немцы-колонисты непременно выдали бы беглецов кому следует. Но по обычаям мусульман и в ту пору любой гость почитался выше отца. Да и к тому же дело упрощалось тем, что эти гости предпочли не задерживаться в татарском селе после оказанного им внимания с сытным угощением в придачу, а погони за ними никакой не было”. А что было — так это погоня за рекрутами-новобранцами впоследствии, так что на всем протяжении пугачевского бунта оба стана (и Государыня в Питере, и самозваный “государь” на Урале) внимательно всматривались в “национальный вопрос”. Пробороздив все возможные архивы и пропахав бессчетное количество литературы за два с лишним века, включая ту, что была задвинута в советские годы (когда хотели видеть в Пугачеве исключительно народного вожака), В.Владимиров скрупулезно выверяет реквизиции и грабежи с точностью до последнего вола или коня и мобилизации — с точностью до рекрута. Саксоны и конфедераты (немцы-колонисты и поляки-ссыльнопоселенцы), сколь ни малыми количествами прихвачены были в оба стана, — исчислены тоже. Где кто сколько забрал, увел, а чего не схватил — спалил. И со стороны “федеральной власти” (назовем ее так), которая тоже кормится в Степи самохватом, и со стороны Самозванца, который напрямую зовет к себе всех, кто горазд, а кто сопротивляется — тому петля. Если степняки и отвечают на все эти кровавые погромы, то далеко не всегда с ведома своих султанов и ханов, а если с ведома, то не от хорошей их жизни. Ибо и ханы-султаны крутятся и выкручиваются, как могут. И потому, что боятся раздразнить ту или иную сторону. И потому, что надеются извлечь выгоду у той стороны, с которой удастся поладить. Хан Младшего казахского жуза Нуралы, как может, держится центральной власти (при всех “неизбежных увертках”), — а его двоюродный брат, хан Среднего жуза Досали, держит сына у Пугачева в “аманатах”, надеясь с помощью Самозванца захватить место, спихнув своего брата. Вот так. Попробуйте бросить в любого из них камень. Во времена Батыя русские князья ездили в Орду за ярлыками, подпихивая друг друга под ханский гнев, а теперь ханы засылают аманатов к русским во власть, подпихивая друг друга под гнев… чей? Императрицы? Или Пугачева, который объявил себя императором? Вот и кружатся степняки, выживая в дикой ситуации, выжимая из ситуации, что можно, и выжидая, чья возьмет “у этих насмерть схватившихся русских”. А русские-то с чего схватились? Бегство в бунт А сказал же Суворов: обидят? Беги! Пугачев и бежит. Бежит из-под стражи — в ту деревню, “где живут татары”. И что интересно: бежит он вдвоем с одним из стражников. “Совершенно неизвестно судьба стража, совращенного в бега Пугачевым, — пишет В.Владимиров. — В любом разе среди его верных и неверных сподвижников этот человек не значится”. Хорошо сказано! “Не значится”, — потому что тут не столько личный выбор, сколько статистика. Два стражника назначены стеречь — один сбегает, изменив присяге, долгу (об убеждениях умолчу). Это ж, стало быть, половина контингента готова переметнуться! Куда? Куда выйдет! К Суворову не получается — так к кому угодно! К Александру Невскому! К Александру Македонскому! Подвернулся Пугачев — бегут к нему. Оказался он “Петром Федоровичем” — неважно! И зная эту склонность людей к побегу и бунту, вербует он всех подряд с успехом, который в свою очередь грозит новым, встречным, обратным, двойным, тройным предательством. И сколько из навербованных им бунтовщиков переметнутся обратно в каратели — не угадать. Морок перекупки висит в воздухе. “Из посланных на его разгром полутора тысяч донских казаков только 400 вернулись обратно, а остальные переметнулись на его сторону”. Другая сторона решает те же проблемы. Один из расторопных прохиндеев по фамилии Долгополов (протеже Гр.Орлова!) обещает своему патрону, что яицкие казаки за мзду по сто рублей на брата “готовы скрутить самозванца и выдать его властям”. Вранье это или правда, лучше не спрашивать, это и то, и другое, в зависимости от того, какое вранье на тот момент окажется правдой. Да что говорить о каких-то мимоходных аферистах — легендарный Хлопуша (он же Соколов) подослан к Пугачеву Рейнсдорпом с заданием: явясь к сему злодею, втереться в доверие, умертвить сонного и тем “восстановить тишину в Государстве”. Злодей же делает лазутчика первым подручным, сначала испытав того смертным приговором (Хлопуша идет к виселице так “бесстрашно”, что Пугачев отменяет исполнение), а потом Хлопуша сам вешает приговоренных Пугачевым в таких количествах и с тем же бесстрашием, что оказывается повязан с самозванцем намертво. Но не это самое поразительное в сюжете: повязывать кровью Пугачев умел! Самое поразительное и страшное (с точки зрения той психологической бездны, на краю которой мы зрим описываемое упоение) — самое финально-жуткое — это то, что Хлопуша до последних мгновений так и не открылся Пугачеву до конца. То есть надеялся в последнее свое мгновенье еще раз переметнуться. Вот так. В воззваниях — “свобода от крепостной неволи и рекрутчины”, “бесплатное владение землей” и прочие райские посулы, а в реальности — тайные задания и шпионские рейды. И надо всем — морок сплошного предательства, погружающий все лозунги в смутную пелену бреда. Были среди пугачевцев люди, искренне верившие бунтарским призывам? Были, конечно. И сам он менял облики (мастерски менял — прирожденный артист, по-настоящему вживавшийся в избираемый образ!). А уж иные грамотеи, гласно (и негласно) при нем состоявшие, всерьез отдавались мечтам о близком торжестве справедливости, и именно их идейные последователи записали Пугачева в пламенные революционеры, особенно в пору, когда революционная эпоха поставила Россию с ног на голову… Большевики, как наиболее трезвая часть революционной братии, когда оказались во главе страны, — то к Пугачеву отнеслись сравнительно трезво. Ленин его вообще не трогал, а Сталин в известной беседе с Эмилем Людвигом вежливо открестился (ему и впрямь куда полезнее был опыт Ивана Грозного). Но дух Пугачевщины продолжал витать над страной и при большевиках. Дух русского бунта, бессмысленного и беспощадного, массовый напор которого только большевики научились “строить в ряды”. Беспощадность этого бунта ужаснула их самих. Бессмысленность его сделалась роковым пунктом в идейных терзаниях послевоенной интеллектуальной элиты, советской и постсоветской (так и не получившей ответа: нужна ли была беспощадность со своим, чтобы победить в Великой Отечественной войне, и победил ли народ вопреки действиям искоренявшего предательство генералиссимуса… имеется в виду уже не Суворов). Самый ранящий пункт в пушкинском определении “русского бунта” — русский ли он? Или в мороке перебежек и перекрещиваний только кажется русским? Пугач по-украински — филин В какой степени является русской российская императрица Екатерина Алексеевна, это более или менее ясно, как ясно и то, сколько сил она потратила, чтобы стать русской. Менее ясно, но не менее интересно, в какой степени является русским тот мнимый император Петр Федорович, на роль которого вызвался Емельян Пугачев. Родился он в донской станице (той самой, в какой за сто лет до того родился Степан Разин). Казак. Натуральный. И даже попробовавший ежедневного казачьего быта и труда. Вернулся как-то в молодости с царской службы в родные места (далее цитирую выразительный пассаж В.Владимирова), “в родную станицу Зимовейскую, стоявшую близ леса над Тихим Доном. Там его тотчас же охомутали и оседлали привычные для родителей трудные, от зари до зари, заботы по казачьему быту, который только издалека мог показаться кому-то вольным да безмятежно-счастливым. Эта монотонно-тягомотная доля быстро ему обрыдла”. И не одному ему. Казак вообще плохо влезает в хомут, ему больше по душе вольная гульба и ратное дело, и непременно — возможность испытывать судьбу. Вот этот край русского психологического поля и освоил казак Пугачев. С Дону выдачи нет. А есть выезд — на все четыре стороны! Хочешь — беги. За ним действительно никто конкретно не стоял, за ниточки не дергал ни из-за границы, ни дома, — но мощной референтной группой (как сказали бы нынешние социологи) стояло за спиной казачество, искавшее себе предводителей. Оно-то и зарядило приветливого прапорщика… А Россия? А вольному казаку — что Россия, что Порта, что Персия. А милее всего ему — Сечь. Встать под одно знамя — другие по боку. С нескрываемой горечью описывает В.Владимиров, как люто бились против русских переметнувшиеся к османам казаки-некрасовцы — никого не было злее их! Вот и пойти бы по казачьей вольной дорожке Пугачеву, за которым стояли казаки и никто иной: в сущности не он их, а они вели его. Куда? Для начала — на Яик. Не отвлекся бы на осаду Оренбурга — пошел бы дальше — “в Золотую Мечеть, в Персию или Турцию…” и ушел бы — не зацепись за русский призрачный престол… Но что общего между тем престолом и этим претендентом? Вокруг того престола, по острому наблюдению В.Владимирова, полно отпетого дурачья, и честному офицеру (имеется в виду поручик Державин) “приходится схлестываться то с одним болваном в эполетах, то с другим”. Что у той дурацкой системы общего с вольными казаками, которые без колебаний вешают отпетых дураков, срывая с них эполеты? Да вроде бы автор “Притяжения” и не ищет общего. Он вообще помещает Пугачевщину в контекст, который отдает скорее мировой геополитикой, и вовсе не екатерининского просвещенного века, а окаянного Двадцатого. И загадочного Двадцать первого. “До Лидице, Орадура, Хатыни остается бездна времени — 170 лет, а до Сонгми и Осетии — и того больше”. Но поголовное истребление противника, включая женщин и беззлобных младенцев, уже опробовано при зачистке Пугачевым взятых крепостей. И выжженная земля после набега (или пробега) — отработанная ими тактика. И поголовное истребление дворян — их стратегия, проложившая путь таким достижениям Двадцатого века, как ликвидация классов или “окончательное решение” вопросов вроде еврейского или цыганского. Тоталитарные монстры и террористические грамотеи глядят на нас из пугачевской эпопеи, как рисует ее В.Владимиров. Вроде бы и не русское дело получается, а — всемирное, всесветное, всесатанинское. Ну, и гулять бы казакам по этим параллелям-меридианам, — нет, прикипели к праху бедного Петра Федоровича, давно угробленного его благоверной вольтерьянкой. Так есть связь или нет? А может, это две стороны одной медали? Может, это две бездны переглядываются в раздираемой русской душе? Может, и впрямь за собственные беззакония наказана Россия через этого незаконного варвара? Граф Салиас (один из авторитетнейших для В.Владимирова исследователей Пугачевщины) в полчищах смутьянов, гонявшихся друг за другом, различает “пугачевцев” и тех, кого именует “пугачами”. Пугачевцы — это те, что идут за самозванцем в его “расхристанном войске”. А пугачи — это миллионные летучие отряды, неуловимые группы, озверелые одиночки, ночные стервятники, действующие безнаказанно от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов… Серийные убийцы, как сказали бы теперь. Ножом и топором расправлявшиеся с кем придется: “с дурной, нелюбой женой, со старым ворчливым батькой, с ворогом соседом, а то и с родной гурьбой хлебушка просящих ребятни... Два миллиона восстало, но пугачевцев не прибавилось, армия Пугачева не увеличилась. Зато отряды и вожаки их БЕЗ ЧИСЛА делали свое страшное дело”. Трудно сказать, посрывала ли Екатерина Алексеевна эполеты со своих подчиненных дураков. Но Сечь она постаралась ликвидировать. В корне. А что Емельян Иванович? Допустим, что при его немарксистском багаже он никого не смог себе представить в качестве ориентира, кроме покойного Петра Федоровича. Я не о существе подкорковых программ у того немца и у этого казака. Я о подкорковом отсутствии программ у того и другого. Не в том дело, кто сядет на трон, а в факте наличия такого трона. Трон и продиктует. Чего мог ждать Пугачев, объявляя, что он император? Что он мог предложить, если реальный прототип его версии уже успел пожить и угробиться? Что-нибудь другое? Да ничего, кроме того, что уже было опробовано. А претендентов могло быть сколько угодно. На амплуа покойного супруга Екатерины выдвинулось, кроме Пугачева, с полдюжины. Ну, допустим, сел бы данный самозванец в Питере в царское кресло. Дальше что? Не смейтесь: дальше он обещал… освободить это кресло для законного наследника Павла Петровича! Держал портрет цесаревича у себя в Ставке, плакал от умиления, актер все-таки! Нутром чуял, что ничего нового не изобретет, кроме того, что уже накатано в России. Накатано…Что при таком накате сделает удачливый тронодержатель? Понадобится изобразить из себя просвещенного монарха — изобразит. Может, и Радищева не сошлет, а может, все-таки сошлет. Может, Сперанского стерпит. А может, не стерпит. Но независимо от тех или иных кадровых решений — или такой самодержец слетит с захваченного трона, или будет делать приблизительно то, что и без него делается. Империю станет укреплять. С остолопами в эполетах в том числе. А навернется Россия в век мировых войн, встанет с ног на голову, — продолжит то же дело очередной диктатор с замашками хоть Разина, хоть Пугачева, об руку с красными мечтателями и кровавыми исполнителями. Может, страну придется переименовать в этот… как его… Союз нерушимый?… Вот Русь и проступает из-под мантий и кафтанов, из-под пикейных и броневых жилетов, из-под глума атеистов и елея кадильщиков. Она самая. Русь. А святая она или не святая — то Всевышний знает. А как же с бунтом пугачевским? “Бунт был фатально неизбежен”. Мог бы я усомниться в некоторых суждениях Владислава Владимирова касательно Пугачевщины, но уж тут-то согласен с ним абсолютно. Можно сказать, фатально. Беспощаден бунт. Бессмыслен. И фатален. Потому что он неподдельно русский. Он вживлен в нашу горькую историю. Как и прочие неотменимые подарочки судьбы. Подарочки Среди дворян, каковых без суда и счету вешал Пугачев на своем бунтарском пути, попадались грамотеи неподдельные, в том числе и признанные ученые. И даже обнаружился один астроном. Когда подручные спросили, что с ним делать, Пугачев сострил: — Повесьте, да повыше! Поближе к звездам… Наверное, забыл о своей шутке — шутил-то вообще много и охотно. Напомнилась ему та история, когда обезвреженный самозванец уже ждал казни. Тогда был допущен к нему Петр Иванович Рычков, отец одного из повешенных грамотеев, академик, автор “Топографии Оренбургской”, “Писем о земледельчестве в Казани”, “Опыта казанской истории…” и других трудов, легших в фонд российской науки. Явился старик посмотреть в глаза убийце сына. Пугачев как раз обедал. — Добро пожаловать! — сказал приветливо — Не соблаговолите ли, государь, отобедать со мной? Академик не соблаговолил, но спросил Пугачева, помнит ли он, как вешал Рычкова-младшего. Вряд ли тот вспомнил. Но аккуратно облизал ложку, положил на столешницу, поднялся и, перекрестившись, произнес: — Виноват перед Богом и Государыней! Увидев этот спектакль, академик заплакал. Тут — внимание! “Удивительно, но заплакал и Емельян Иванович”, — комментирует сцену Владислав Владимиров. Знаете, нет. Неудивительно. Я ничего не смогу доказать ни Владимирову, ни любому суду, государственному или Божьему. Я просто думаю, вижу, чую, из опыта всей моей жизни в России, что заплакал душегуб абсолютно искренне. Где логика? Никакой логики. Искренне кается русский человек. Так же искренне, как и грешит, зная, что когда покается, то тем и спасется. А потом от той же широты души нагрешит снова, и так же искренне. “Согрубит”, — как сформулировал душегубец за два шага до эшафота. Не в том дело, чтобы отнести этого человека к когорте героев (народных, крестьянских, казачьих и т.д.) или к когорте злодеев (серийных, закоренелых, неисправимых и т.д.). И не в том дело, чтоб такой герой больше никогда не явился. Явится! И под такой личиной, что не вдруг опознаешь. Дело в том, как все это выдержать. А выдержать можно, только если знаешь, что герои и злодеи приходят и уходят, а народ остается. Что это свое выворачивается в свое-чужое. И что имеет шанс такой герой лишь тогда, когда мы согласны… если не обоготворить, то вытерпеть. И уж непременно — по-нашенски спеть-сплясать. — Салават наш был герой, Смело он ходил на бой. Три кольчуги надевал И к Кунгуру подступал. Порох-ядра забирал, Сорок пушек заряжал. Сорок пушек заряжал Да в Кунгур-крепость стрелял… Песня — из репертуара уральской сказительницы Копыловой. Неподдельная. — Как пришли мы до Кунгура — Там девчонки хороши, Что девчонки, что молодки, Они стали во кружки. Но не так они стояли — Хороводами играли. Пели песенки, плясали — Пугачева поздравляли… “Уж больно хороша песня, — не удерживается В.Владимиров. — Так и просится на исполнение. Даже сегодня. Впрочем, судите сами”. — Пугачев с нами гулял, Алу ленту надевал Зеленым вином поил Правой ручкой подносил Правой ручкой подносил, Подарочки нам дарил! Редкий случай, когда автор “Притяжения”, трезвый в оценках и скупой на восторги, приходит в умиление, и столь же редкий случай, когда мне трудно разделить его чувства. А сужу я так. Придет именно тот, кого мы тайно (или явно) ждем. Чего ждем? Да сказано же, чего. “Подарочки”. Дело не в нем. Дело в нас. 1 Владислав Владимиров. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1. “Притяжение”. Алматы, 2009. 2 Кто интересуется, может перечитать “Капитанскую дочку” — Пушкин вывел этого грамотея под именем Швабрина.
Внимательный читатель знает, чью памятную фразу переверстал здесь знаменитый казахстанский публицист; я постараюсь это “притяжение” объяснить. А пока из эпохи, когда “товарищ Эренбург упрощает” германский вопрос, вернусь в эпоху, когда вопрос стоит вовсе не германский, и решают его отнюдь не публицисты.