О событиях, двадцатилетие которых мы теперь отмечаем, я когда-то узнал из возгласа проводницы, когда возвращался после очередного отпуска с Северного Кавказа, где по старой, студенческой ещё, традиции прошёл с палаткой маршрут в Среднегорье.
- Горбачёва скинули!! – в голосе проводницы ликование мешалось с азартом.
Пару лет спустя, попав в эти места, я услышал несколько иные интонации:
- Вон хребет-то… Мы теперь через него не водим и сами не ходим, там – другое государство.
А тогда, в 1991-м, в Москве, увидя осаждённый Белый Дом и пустой, без машин, проспект, по которому шла толпа, - я испытал шок от мысли: очередной русский бунт…
Мои друзья меня тогда успокоили: «Мы отстояли Белый Дом!» В отличие от них, драка моих соотечественников не вызвала у меня желания встать на чью-нибудь сторону; горечь моя бессильно плескалась «меж сторон». И ещё было гадливое предчувствие, что с этого момента все начнут радостно приветствовать совершившийся развал и кричать, что они всегда его хотели… Я даже обрадовался очередному интервью, когда журналистка из парижской газеты «Русская мысль» прямо спросила меня, как я отношусь к самороспуску Советского Союза: радуюсь?
- Горюю, - прямо ответил я. И подумал: «Будет, чем доказать, что я не кричал «ура».
Мне и в голову не пришло, что в будущем, то есть через 20 лет, никому дела не будет, горевал я или не горевал. Масштаб начавшихся перемен смыл тогдашние чувства на обочину: менялся сам стрежень событий, и всё явственнее становилась их общая неотвратимость, независимо от того, «правые» или «левые» их определяли; никто ничего и не «определял», всех несло потоком. Вопрос был только в том, какой всё это будет стоить крови, и когда перестало пахнуть большой кровью, - обозначились какие-то общечеловеческие процессы, которые всё опрокинули… нет, не в небытие, а в какое-то неслыханное для России новое бытие.
Начну с повседневного… и пусть не покажется эта тема уважаемым интеллектуалам слишком элементарной: каждый день, в любое время я имею возможность купить хлеб, молоко и крупу для каши в магазине «шаговой доступности». Пару десятилетий назад отоваривался по талонам. А до талонов ходил к восьми утра, чтобы поспеть к утренней распродаже того же молока… Я уж не вспоминаю про карточки времён моего военного детства.
Сегодня я иду и покупаю каждодневный харч, понимая, что такого в моей стране за весь мой век не было никогда.
- И денег хватает? – предвижу ехидный вопрос.
- Да, хватает. На ежедневное прожитие и пенсии хватает, и ежемесячного приработка. А на покупку доли в миллионном «деле», - да, не хватает.
Так я и не такой уж предприимчивый индивид, чтобы на это претендовать. Хотя имею на предмет банков некоторый, так сказать, индивидуальный взгляд.
Когда 20 лет назад Россия решилась всё измерять в рублях, я подумал, что этот рублёвый подход может взорвать изнутри тысячелетнюю «народную душу». Никогда мы не жили, считая копейки. Святым Духом – жили. Бессмысленным бунтом – жили. Штурмом небес – жили. Разве ж мы кальвинисты какие-нибудь!
Ссылаясь на любимого писателя моей юности Максима Горького, скажу так: сызмала мне мало дела было до дела Артамоновых, а вот Фома Гордеев, выломившийся из купечества, - изначально родная душа.
Что-то совершилось в русской душе. Живём, считая рубли, копейки, миллионы, – и ничего!
А что черта бедности отчёркивает полстраны в полубытие, что бомжи стали чертой национального пейзажа, что толпы людей мечтают о Москве, потому что только в Москве надеются заработать, это тоже – ничего?
Как заработать – вот проблема. Как заработать у буровых, качающих нефть и прочую полезную ископаемость, - понятно. Непонятно, что делать с полями – с незасеянными полями бескрайней России. И кто останется жить и работать в деревне, где ликвидировался колхоз и откуда бегут люди. Фермер останется? А его соседи не подожгут? Прокормиться-то прокормимся, но как и чем займутся люди?
Но ведь эта проблема – не только наша, российская. Над этим весь мир думает. Если пять человек прокормят сотню, - куда эта сотня, сытая, полная энергии, - подастся? На стадион?
И всё-таки это лучше, чем (как было 20 лет назад) стоять на пороге пустого магазина, считая копейки. Туда, назад, на хочется. Потому что с того «заду» всё равно никуда не податься, кроме как «вперёд» - то есть к нашей «занятости», позволяющей тысячам молодых людей, не занятых ничем, кроме поиска развлечений, колошматить друг друга из-за того, кто лучше катает по газону мячик.
Сюда неотвратимо накладывается проблема сменяющихся поколений. Одно поколение (если не два) мы уже потеряли: из-за ненависти к советской официозной пионерии и к комсомолу, как-никак удерживавших необузданную дурь недоростков в рамках нравственного официоза. Официоз тошнотворен? Да. Пивная дурь и подростковая неприкаянность – лучше? Противнее. Но всё-таки лучше официоза. Потому что оставаясь в лямке официоза («Будь готов! – Всегда готов!» - «Комсомол ответил: «Есть!») только и ждешь то ли карьерной подлости, то ли честного взрыва-бунта. И так, и эдак край.
Как удержать молодые души в пределах нравственной благодати, когда эти души не умеют и не хотят терпеть пределы нравственного закона?
Улучшать образование? Спохватились. Но как улучшать, не угадаешь. Сколковский интеллектуализм хорош на мировых аренах. А что делать там, куда приходят учиться дети, которым Сколково не светит? Приход куда деть? Закон Божий в школьных программах лучше, чем Краткий Курс истории партии, адаптированный до четырёх черт и особенностей диалектического и исторического материализма? А пушкинский поп-толоконный лоб, перекрещенный церковью в купца, - лучше?
Останемся ли мы народом Книги? Останется Слово в начале нашего мироосвоения? Уже ведь не читают…
Не читают? Или читают чёрт знает что? А что смотрят? Жеребятина прёт с экранов, рёгот копеечных острот несётся из радиоточек, на театре уже не знают, как обнажиться, чтобы «заявить о себе»? Да, это наша плата за гласность, наша цена гласности. А назад - хочется? К цензуре, к запретам, к фигам в кармане, к самиздату из-под полы?
Мне не хочется. Хотя 20 лет назад я вздохнул с облегчением, когда цензура рухнула, и «Архипелаг ГУЛАГ» лёг стопками на книжные прилавки и когда книжная торговля сезон за сезоном кормилась реабилитированными текстами. Тиражи литературных журналов махнули тогда за миллионы.
Двадцать лет свободы смахнули тиражи до уровней, которые при советской власти сочли бы смехотворными. Зато подбросили до потаённых сумм всякую текущую секс-макулатуру и детективное приключенчество, предлагаемое «на потребу», на «сезон», на скорую распродажу, на ажиотажный спрос.
И всё-таки назад не хочется. А что впереди? Что делать дальше?
Возмечтать о великой литературе, которую надо бы возродить то ли усилиями новых писателей, то ли усилиями государства, которое создаст для этих писателей наилучшие (тепличные, что ли?) условия?
Получится профанация. И чем сильнее будет раздута в результате её какая-нибудь «великая идея» (теперь её обязательно назовут национальной, век назад называли социальной, тысячелетие назад – религиозной), тем быстрее она лопнет, и вместо великой культуры мы получим ворох поделок, подделок и прочих переделок, которые скоро исчезают из памяти людей.
В памяти людей остаются трагедии. Великие культуры возникают из великих страданий.
А что нам светит (или грозит) на пороге новой эпохи: незыблемое благоденствие или великое страдание – лучше не угадывать.
То, что Москва из столицы великого национального государства (а столиц у нас – две, соответственно двум сторонам русского характера, где нерасчётливое сердце и свирепый расчёт ума компенсируют друг друга) – Москва превращается в гигантский сверхнациональный мегаполис, перемешивающий в адскую смесь всё, что сюда попадает. И все, кто сюда попадают, рискуют потерять лицо. А попадают сюда именно те, кто сюда стремится и кто может здесь зацепиться… Это хорошо или плохо?
Ни то, ни другое. Это неизбежность общечеловеческого развития, и мы попали на такой путь не потому, что захотели, а потому, что нас вынесло на него общечеловеческой динамикой, логикой современной истории. В которой пёстрые клумбы этнического многоцветия драматично уравновешиваются сквозными проспектами и безликими оградами глобального устроения, с вавилонскими башнями мегаполисов и мировыми корпорациями, «заговоры» которых чудятся даже там, где их и близко нет, а есть смесь логики и абсурда, в которой именно таким «заговорам» впору появиться.
Будет ли Россия частью этой глобальной системы, а если будет, то в каком качестве, - опять-таки не угадать. Угадывать можно – конкретно – лишь те опасности, которые подстерегают нас на открывающихся поворотах пути, и ту плату, которую придётся выкладывать на этих поворотах за безопасность и комфорт (включая еду в «шаговой доступности», с которой я начал).
Не иллюзорна ли эта доступность, и дадут ли нам дошагать те, кто дошагает до пересечения путей одновременно с нами?
А это зависит от пересечения геополитических путей. А пути зависят от центров мировой энергии, исходящее напряжение которых всё время меняется.
Можно, конечно, повесить ответственность за развал многонациональной Державы (и за межнациональные распри там, где ещё 20 лет назад благоухала дружба народов) – повесить на тех или иных государственных мужей (кто до Беловежской Пущи долетел, а кто развернул самолёт). Как будто от этих мужей так уж много зависело! Уж если они чего-то хотели – так избежать крови (и правильно хотели!). Большой крови избежали. Но пляска национальных амбиций на рубеже веков (и тысячелетий) была объективной реальностью, данной этим мужам в ощущениях (иногда граничивших с галлюцинациями). Чтобы два славянских народа, на спайке которых в сущности держалась евразийская стабильность, разодрались до публицистической истерики из-за какого-то там маяка в проливе! – Это же из серии анекдотов в розановском стиле (великая страна распалась в три дня, потому что писатели не могли решить, кто пишет лучше).
Распад, как выяснилось, никому не нужен, и гульнувшие на незалежной воле «племена» уже понемногу ищут путей друг к другу, чтобы не возобновилась на этой безграничной евразийской равнине треклятая ненависть всех против всех.
Можем ли мы противостоять безумию межнациональной вражды, во власть которой попадают неокрепшие души «потерянных» поколений – или это рок, тупик, горькая судьбы наша?
Она далеко не всегда горькая. Есть путь – российская модель межнационального мира при максимальном сохранении его многообразия.
Сумеем ли?
Дело ведь не в том, что исламские идеологи умнее христианских; дело в энергии, которая «дыбом встала» в южных поясах Земли и нашла себе идейную форму в учении, которое существовало уже много веков. Откуда этот взрыв витальной энергии, пусть объяснят последователи Льва Гумилёва. А куда он ведёт, - может быть, увидим мы. Если к тотальному переделу сфер обитания – крови и слёз не оберёмся. Если же Россия сумеет «усыновить» эту энергию, включить её в свой многонациональный мир, дать ей неагрессивный выход, перенаправить на созидание, - тогда вкатимся мы в долгое благополучие, и не очень-то будем помнить «поворотные моменты» и «славные даты».
Если же суждено будет пережить беду, - вот тогда врежет её в память народов великая поэзия. И славные даты воскреснут в памяти истории. И станет «годовщина 1991 года» чаемой.