Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Где, собственно, начинается и где кончается поколение? Когда молодежь становится взрослой? Может быть, есть какой-то воз­растной барьер, по прошествии которого человек открепляет­ся от молодежи, подобно тому, как по достижений двадцати восьми лет он выходит из комсомольского возраста?

Двадцать восемъ?

Аркадий Гайдар в семнадцать лет на фронте гражданс­кой войны командовал полком, Добролюбов, оставивший миру гениальные статья, о которых дважды упоминал Энгельс, Добролюбов умер двадцати пяти лет. Какой-нибудь современный молодой инженер, в 18 лет получивший аттестат зрелости, а в 23 — диплом, — к двадцати пяти годам едва-едва вырастает ив тех пеленок, в которых принято держать его два первых года работы, как молодого специалиста.

Уж не резонно ли ворчат старики: в наше-де время бы­ла молодежь, мы в эти годы войны на плечах выносили, мы при­нимали самостоятельные решения, мы — делали историю, а вы...

Впрочем, не вечная ли это песня? — «Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя...»

А нынешнее племя — не выбирало времени, в которое ему родиться. Оно пришло, оно застало мир в определенном состо­янии, с его будничной работой, с его каждодневными пробле­мами, с его легендами о том, что Бонапарт-де в двадцать че­тыре года взял Тулон и в генералы вышел, а тут надобно каж­дый день на службу идти...

Какова эпоха — такова и молодежь. Интересно ведь не то, чем похоже нынешнее молодое поколение на молодых людей всех времен: тут и романтическое томление, и нетерпеливость юности, и мечты, и «нечто, и ту­манна даль», и т. д.

Самое интересное: чем отличается нынешняя молодежь от молодежи иных времен.

Надо начинать с эпохи.

Возьмем русскую историю последних, послереволюцион­ных десятилетий. Вспомним 20-е годы, время невиданных пе­ремен, время страшной социальной борьбы, когда все казалось огромным, необычайным, и вся жизнь словно и предназначена была для подвигов, или 30-е годы, когда молодая Советская страна переживала экономическую и культурную революцию, ко­гда была острейшая нужда в специалистах, и всякого мало-мальски грамотного человека буквально тянули не учебу, за­ставляли проявить себя максимально... Или годы войны...

Нет, теперешнее время — и легче, и труднее для мо­лодого человека. Как недавно написал один известный совет­ский критик, которого в 30-е годы, во времена его молодос­ти, как вспоминает он, беспрестанно «выдвигали» — в счето­воды, в заведующие, в инспектора, в институт... — нынче «современному молодому человеку не так легко заявить о себе, будь даже он семи пядей во лбу». Нынче еще должен он дока­зать перед другими сверстниками свое преимущественное пра­во на творческий рост — жизнь отбирает лучших — и если и останется он рядовым человеком, без всякой, казалось бы, внешней возможности подвига иди роста — и в этом случае он, какой-нибудь простой служащий, или рядовой рабочий, или ни­чем не примечательный колхозник, — должен суметь найти свой путь служения идеалу.

Иначе — как жить, зачем жить?

Служащий" рабочий, колхозник... Студент, приведший в институт с производства... Студент, пришедший в институт из школы... Да и сам школьник, еще не знающий, кем он ста­нет, — тоже ведь молодое поколение. Очень трудно охватить нынешнюю молодежь одной — даже очень широкой — характерис­тикой — слишком большое тут богатство судеб, биографий, профессий, социальных и иных оттенков... В одной йз послед­них советских пьес встречаются сверстники. Один говорит другому: «Я с тринадцати лет сестренку кормил, плоты сплав­лял, на лесозаводе трубил, пока ты получал похвальные грамоты»... Один — таежник, сибиряк, рано узнавший нужду, тя­желый труд, взрослую заботу. Другой — дитя города, видев­шее жизнь из окна школы и вскоре долженствующее увидеть ее из окна института. Через пять-шесть лет в качестве молодо­го специалиста такое дитя явится на завод, и в нелегком внутреннем прозрении увидит наконец жизнь такой, какова она есть, и начав переделывать ее, станет человеком... А сколь­ко еще психологических и социальных, местных и националь­ных вариантов этого молодого человека! Ра­стут ребята на целинных землях, и в огромных столицах, и в меленьких, похожих не деревни, городках Севера, и в больших, похожих на города, селах Юга, и в аулах, ив оазисах, и в стойбищах...

Поколение?

Что такое поколение? И если каждый день в стране рождается десять тысяч человек, и равномерно растут они, переходя в средний, старший, юно­шеский возраст, — то где та грань" которая отделит этих от других, сделав их — поколением?

Историческое событие.

Историческое событие, выпавшее на долю людей близко­го возраста, делает их поколением. Поколение — не столько общий возраст, сколько общая судьба. Само слово это — «по­коление» — в его теперешнем литературном смысле — введено в употребление, кажется, теми молодыми людьми на Западе, которые" выйдя живыми из мясорубки первой мировой войны, ощутили общую для них всех опустошенность и потерянность: 1914 год отелил их от других людей.

Есть грань, которая отделала в свое время нынешнее молодое поколение советских людей от их старших братьев, −1941 год. Великая Отечественная война.

«Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал», — писал, уходя на фронт, молодой Павел Коган. «Размах и яс­ность до конца», — наверное, повторяли вслед за ним его младшие братья, так же, как и он, воспитанные на револю­ционной романтике гражданской войны, на песнях новой Испании... Старшие ехали на запад, к фронту. Младшие — на во­сток, за Урал... Павел Коган погиб. Девять из каждых десяти его сверстников — погибли. Те, кто вернулись, — вернулись другими. А те, что оказались за Уралом?

Евгений Евтушенко, ставший впоследствии первым яр­ким поэтом невоевавшего поколения, — моложе Павла Кога­на на какие-нибудь восемь-девять лет. Но несколько иными путями пошло у него развитие той, заложенной в детях 30-х годов романтической революционной веры! Зависть к старшим, к воюющим. Томительное ощущение готовности к подвигу. Томительное ощущение, что жизнь не должна, не может быть такой простой и легкой, каковой кажется она школьнику, спасенному в эвакуации и переходящему из класса в класс с похвальными грамотами... Томительное ожидание того, чем же окажется эта гладкая, укатанная, подозрительно похожая на готовое сча­стье, жизнь... И, наконец — первый мужественный протест про­тив этой обманчивой укатанности, против мнимой благополучости, против красивой неправды: «Не надо говорить неправ­ду детям...»

...Правда была сказана. 1941 и 1956 — вот две даты, очерчивающие «четвертое» (как кто-то подсчитал) советское поколение. Если год на­чала войны отделил их от старших, то год Двадцатого съезда партии отделил их от младших. Если сорок первый охаракте­ризовал их «негативно» — они еще не пошли на фронт, то пять­десят шестой именно их должен был окончательно сформировать их, которые к моменту Двадцатого съезда были уже способны сравнивать...

В последнем романе Василия Аксенова, одного из выразителей послевоенного советского поколения — выведены два брата. Старший — молодой медик, аспирант, «космический доктор». Младший — десятиклассник. Старший встре­тил Двадцатый съезд выпускником института, младшему было в то время лет четырнадцать.

— Я человек лояльный, — полушутливо рассказывает старший. — Когда вижу красный сигнал, стою. И иду только, когда увижу зеленый сигнал. Другое дело — мой младший брат. Он всегда бежит на красный сигнал. То есть, он просто всегда бежит туда, куда ему хочется бежать.

В соответствий со своим амплуа в романе, — младший щеголяет в заграничных джинсах, демонстративно разглядывает красоток в польской журнале, изъясняется на уличном жар­гоне и изо всех сил плюет на авторитеты. И в соответствии со своей концепцией, автор видит в младшем едва ли не обра­зец той внутренней раскрепощенности, к которой тщетно стре­мится его старший брат. Глядя на младшего, старший ощу­щает в нем, как «совершенно естественное», — то качество, за которое сам-то он, «должен бороться с собой, не щадя шкуры». Глядя на младшего, старший брат понимает, что его-то собственная самостоятельная жизнь (отличник в шко­ле — отличник в институте — аспирант...) — в сущности, и не его жизнь, что все это создано для него и за неговзрослыми, и что сам он, дипломированный врач — за всю свою блестящую биографию не сделал ни одного самостоятельного шага.,.

Что касается младшего, то в, например, не разделяю особых восторгов автора на его счет. Этот малый может стать настоящим чело­веком — может никем не стать. Он еще никто. В то время, как старший совершает поступок, отказываясь во имя истины от почти готовой диссертации, в которой он шел по ложному пути, — младший отправляется «изучать жизнь» на таллинский курорт, и все щегольство, вся независимость его — дешевая пена. Уж он-то, плюющий не авторите­ты, в знак независимости цепляющий галстук-бабочку, — не испытал, — как несколько лет назад его старший брат, — служебных не­приятностей ее попытку признать кибернетику наукой, не спорил за право признать Пикассо художником. Ему, младшему, все досталось вроде бы само собой: и Двадцатый съезд, и «восстановление ленинских норм», и Первый спутник, и Первый космонавт. «А как же иначе? — спрашивал, наверное, этот вольнодумец. — иначе и быть не может...»

Он что, и впрямь не знает, что бывает и иначе?

Двадцатый съезд не был для него переломом, осознан­ным актом, сигналом к самоопределению в жизни. Он не пос­пел к 1956 году так не, как старший когда-то не поспел к 1941-му.

Этот, младший — другое" следующее поколение.

Мы говорим о старшем. О старшем, который, в отличие от младшего, шкурой осознает и цель своей казни, и путь свой, и идеал. И пусть меняются жизненные контуры осуществления мечты, — сама мечта прочна. Я не могу сказать, что «чет­вертое» советское поколение прошло через стадию разочарования, — но через стадию отрезв­ления оно прошло. Жизнь оказалась и сложнее, и тяжелее, и хуже, и лучше, и интереснее того розового представления о ней, которое воспитывала оторванная от реальности школа 40-х годов. Но обученные гимназически и во мно­гом умозрительно, молодые эти «идеалисты», кроме чистых знаний, восприняли, впитали в кровь самое прекрасное, что создано гуманистическим гением человека, — социальную меч­ту о мировой справедливости: то, что обозначается словом «коммунизм».

В детстве идеал этот ассоциировался со скачущей не врага красной конницей, с романтикой испанской войны, с грозным именем Сталина, «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал»... Прошло время углов, и танки сменились голубям мира". Многое прошло, многое отброшено. Но не могло быть отброшено то главное, что со­ставляло душу поколения: его идеал.

Только слова сменялись. Обесцененные слова.

Один из молодых героев Аксенова говорит:

— Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса" Их произносит великое множество пре­красных идеалистов, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими, когда обманывал партию. Сей­час, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Девай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй, и не задумываясь отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами...

Отказ от демагогии, от удешевления высоких слов, существенная черта молодого героя. Он может быть застен­чив, может быть резок, может играть скептика или нигили­ста, — подо всем этим будет лежать все то же нежелание играть высокими словами. Это — реакция на период «культа личности», и это вряд ли скоро пройдет.

Реакция на демагогию проходит почти непременным элементом через произведенья молодых. Вот сценка из повести Элигия Ставского «Все только начинается». Ге­рою предлагают поехать на месяц поработать в колхоз. Приглашают для беседы в комсомольский комитет. Глава комитета, ушлый вершитель судеб ("Васька",- называет его про себя герой), встает и произносит речь. Он говорит про бригады коммунистического труда, про первые субботники, про Николая Мамая, про величайшие задачи, которые поставила семилетка. Герой слушает. Когда Васька кончает свою речь, спокойно подсказывает:

— Ты еще забыл про целину. Теперь давай про целину...

Издевательская эта реплика вызвала гнев не только у юного Васьки, но и у некоторых взрослых критиков повести. Возмущаться" ко­нечно, можно. Но героя повести этим не убедишь. Он, герой, читает газеты не реже членов комитета. И понимает он все не хуже их. Он поедет в колхоз — потому что сам знает: это нужно. Но он не хочет" чтобы при этом вставал из-за стола какой-нибудь Васька (который сам-то никуда не едет) и чи­тал ему мораль. Он не хочет демагогии. и он прав.

А можно представить себе положение, при котором вся Васькина речь вообще не понадобится? Зачем, допустим, эта речь, если Васька сам едет в колхоз? Зачем она, если — ве­ришь в своего товарища, если веришь, что парень, которого надо «сагитировать», — сам понимает, что ехатъ нужно? И на­конец, представим себе уж совсем идеальный случай: и Вась­ка, к его. товарищи едут в колхоз не только потому, что это нужно, но и потому что им хочется туда поехать...

И так ли, собственно" неизбежны эти моральные ножницы: хочу остаться, а нужно — ехать? Разве сельский труд — наказание? Разве человеку не свойственно, вообще-то говоря, пахать" сеять, собирать урожай? И почему человека надо агитировать за то, что естественно для человека, как естестве­нен разум, труд?

Тут-то корень всего.

Говорят, молодые — нарочито «опрощаются». Говорят" что моло­дые писатели — Виктор Конецкий, Юлиан Семенов, Василий Аксенов, Анатолий Кузнецов — поэтизируют «простой труд», безусловный, реальный, наощупь подлинный.

Да. Но эта тяга к подлинности «простого труда» — выражение более общей тенденции — тяги к органической связи слова и дела, к естественности всего человеческого поведе­ния, к цельности натуры.

Человек хочет делать то, что он любит. Человек хочет любить то" что он делает. Он хочет быть участником великих свершений, остава­ясь вместе с тем самим собой, не превращаясь в безвольное колесико, которое требует демагогической смазки.

Человек хочет быть личностью,

А что такое личность?

Всестороннее развитие человеческих способностей? Да, по уровню развития, по богатству открывающихся перед чело­веком принципиальных возможностей — теперешние советские молодые люди находятся в положении, о котором и мечтать не могли ни их отцы, которые вынуждены были учиться, работая, н их деды, которые вынуждены были работать, не учась. По общему уровню образованности новое советское молодое поколение является замечательным в истории.

Вот три свидетельства,

Ральф Макгилл: «Признание, поощрение и развитие способностей молоде­жи в Советском Союзе — вот что действительно является „се­кретным оружием“ СССР... Это представляет резкий контраст с положением в Соединенных Штатах, где к потенциальным возможностям молодежи относятся с пренебрежением. Советский космонавт Герман Титов служит ярким примером того, как со­ветская система просвещения обнаруживает дарование молодых и дает им полную возможность развития...»

Чарлз Сноу: «В СССР... обучается гораздо больше детей, чем у нас, они получают гораздо более широкие зна­ния, чем у нас (это глупое западное измышление, что совет­ское школьное образование очень специализировано), но по очень строгой системе...»

Джон Бернал: «Как же может Англия в наш век науки соревноваться с Советских Союзом, в котором все дети учатся до семнадца­ти лет? В нашей стране высшее научно-техническое образова­ние получают лишь 2 процентамолодых людей (18-20 лет), а в Совет­ском Союзе — 10 процентов, то есть в пять раз больше...»

Вот, наконец, несколько цифр, опубликованных «Комсо­мольской правдой» летом 1961 года, после обработки результатов анкеты «Что вы думаете о своем поколении?», с которой газета обратилась к молодым читателям. Ответы прислали 17446 юношей и девушек. Из 5518 приславших ответы рабо­чих 8621 имеют законченное среднее образование, из 600 колхозников — 279, из 3186 служащих — 2283. За партой пи­сали свои ответы 1256 школьников, в институтских аудиториях — 1786 студентов. Газета сделала знаменательный вывод:

«Нынешнее молодое поколение — самое образованное из всех, когда-либо живших в России».

Юрий Гагарин" которого жизнь выдвинула первым на земле космонавтом, замечателен не только тем, что за его под­вигом скрыта работа сотен и сотен людей" построивших корабль «Восток», работа сотен тысяч людей, чьи многолетние усилия сделали этот полет возможны. Фигура Гагарина в высшей степени характерна для поколения, вступившего теперь в зрелость. В первом классе школы Гага­рин услышал: «Фашисты под Вязьмой». Сын колхозника, внук слесеря-путиловца, погибшего на заводе, он поднимается в космическое небо. На трехсоткилометровой высоте он вдруг с особой ясностью ощущает себя сыном колхозника: «Совершенно чистое небо вы­глядело вспаханным полем, засеваемым зернами звезд», — на­пишет он потом в своей книге. Да, это летел сын крестьяни­на, внук рабочего! Но он был во всеоружии современнейших знаний, высокой культуры, сложнейшей науки. Вспомним: при необходимости он был готов самостоятельно управлять косми­ческим кораблем. Через полгода это сделал Герман Титов, сын сельского учителя. Фигуры первых космонавтов символичны для нашей молодежи — не только тем, что вышли они из самой гущи народной, но прежде всего тем, что достигли высот человеческой культуры в самом широком смысле этого слова.

Недаром закончил Гагарин свою книгу словами Н. Жуковского:

«Человек, полетел, опираясь не на силу своих мускулов, а на силу своего разума...»

Да, нынешнее молодое поколение знает силу разума. Оно знает страшную его силу, знает добрую. Оно слишком искуше­но XX веком, чтобы удивляться" Оно слишком много ценностей испробовало" чтобы в них обманываться. Оно видело реальную мощь человеческого гения. И оно поверило в непреложную красоту разносторонней и разумной жизни, в святость человеческих возможностей, в ценность человеческой личности.

...Наука, живопись, спорт, музыка, литература, театр, техника, кино, фотография, коллекционирование, туризм... Никогда диапазон свободных интересов нашей молодежи не был так широк, как сейчас. И никогда возможности в этом смысле не были так вседоступны. Представим себе девушку, живущую, скажем, в неболь­шом русском городке, имеющую, скажем, десятилетнее образование и работающую, скажем, продавщицей в овощной лавке.

У девушки семичасовой рабочий день. Досуг. Через не­сколько лет у нее будет еще больший досуг.

Она имеет возможность подписаться на журнал «Техни­ка— молодежи». Может собирать репродукции Репина или почтовые мерки. Она может поступить в волейбольную секцию при местном техникуме или в литературное объединение при местной газете. Она может купить фотоаппарат, может купить спиннинг, может поехать попутешествовать в Карпаты... Она очень многое может — и по правам, и по средствам, и по до­сугу.

Но теперь представим себе, что каждый день она встает к прилавку и отпускает картофель. Килограмм — гривенник. Килограмм — гривенник. И для того, чтобы делать это, ей не надо ни бинома Ньютона, который она изучила в школе, ни теории относительности, которую объяснит ей журнал «Техника -молодежи», ни понимания живописного колорита, ни понимание фотографической композиции, ни поэзия походов, ни поэзия поэтов... Ей достаточно одного; килограмм — гривенник.

Ножницы между принципиальными запросами и уровнем того конкретного труда, которым должен человек заниматься, — вот одна из узло­вых проблем молодого поколения.

Социализм сломал экономические" социальные" расовые барьеры. Социализм дал всем людям возможность всесторонне­го роста. Коммунизм должен пробудить в людях чувство его необходимости.

Гармоническая личность — это не сумма разнообразных добродетелей и интересов, личность — нечто цельное, единое, внутренне последовательное и внутренне целеустрем­ленное.

В конечном счете человек — это то, что он делает.

Когда мы говорим: нет маленьких профессий — есть ма­ленькие люди, это хорошо, но это не вся правда.

Есть «маленькие» профессии.

Есть профессии, доставшиеся нам в наследство от про­шлого, созданные исторической нищетой человечества, сконцентрировавшие вековую разобщенность к недоверие людей. Есть профессии нетворческие, рутинные.

Это разделение вовсе не в том смысле, что физический труд тяжел, а умственный легок. Элемент красоты физического трда никогда не исчезнет из человеческой практики. Есть верхолазы-виртуозы, верхолазы-гении. Вместе с тем, умственный труд может изнурять человека не меньше, чем физический. Например" труд конторщика или библиографа.

Но в сфере работы «чистой» и «грязной», «высокой» и «низкой», умственной и физической — есть общая грань, от­деляющая труд механический, машинальный, — от труда творческого" требующего участия не рук, ног или рефлексов, а собственно человеческой натуры. Гово­ря о работе нетворческой, мы, таким обрезом, имеем ввиду не классовые признаки.

Мы не говорим, например" о молодом рабочем, который становится изобретателем. Или о молодом колхознике, который становится селек­ционером. Или о молодом художнике...

Мы говорим о продавщице в овощной лавке. О кондукто­ре в автобусе, и контролере в метро. О бухгалтере в конторе. О рабочем, который не может подняться до изобретатель­ства, о колхознике" который не может подняться до агрономии. О художнике, который косит по чужому трафарету. О тысячах и тысячах молодых людей, которые в силу жизненных обстоя­тельств, или пусть даже по неразвитости способностей, оста­лись на самых рядовых, незаметных постах. В отличие от ка­кого-нибудь службиста прошлого века, которому от рождения была предписана эта, а не другая судьба, и который не пред­ставлял себе ничего другого, кроме своей судьбы, — моло­дой человек с современным кругозором знает, что такое большой мир. Он не может не понимать, что его незаметный пассивный, безликий труд пока что общественно необходим; но он не может не по­нимать и другого: что это не тот труд, которым способна удовлетвориться развитая человеческая личность.

А если у продавщицы обнаружится талант — певицы? Естественно, она поступит в консерваторию, она пере­станет быть продавщицей — -

— а на ее место в овощную лавку поступит другая де­вушка, и все начнется сначала?

Может, автомат разорвет этот заколдованный круг? На месте кондуктора — автомат. На месте продавца — автомат (товар расфасован). На месте контролера — турникет. На месте бухгалтера — открытая касса: рабочие самостоятельно отсчитывают себе зарплату и расписываются в лежащей рядом ведомости...

Мечты, мечты, где ваша сладость...

Как добиваться этого?

Не простым усердием в выполнении таких-то и таких-то обязанностей — нет ничего опаснее слепого усердия, И не простым коллекционированием досужих увлечений — они полезны, но не досуг, а основной труд создает личность Глав­ное: творчески относиться к самому основному своему делу, быть ему хозяином — поднимать свой труд на уровень века, поднимаясь" вырастая вместе с ним.

На любом, даже самом незаметном сегодня посту — найти путь служения идеалу.

Иначе — как жить? Зачем жить?

Знаменательна та решимость, с которой вступала молодежь на свой путь, тот энергический заряд, который она несет в себе, то ощущение готовности к действию, которым проникнут современный молодой герой. Что­бы почувствовать это — достаточно почитать хотя бы поэзию молодых — достаточно вспомнить те аплодисменты, которыми на одном из молодежных вечеров был награжден поэт Станислав Куняев, читавший вот эти свои стихи:

Мои учителя устали.

Что ж, им досталось трудновато.

Они устали, как детали,

по всем законам сопромата,

По испытанию на прочность,

по испытанию на славу,

по испытанию на подлость

они испытаны наславу,

Не то, чтобы уже сдаются,

Нет, состоят еще при жизни,

и все-таки не удаются,

как раньше" перенапряженья.

Нет, состоят! еще при деле,

еще готовы к перепалкам,

а все движенья — не пределе,

а значит скоро — в переплавку.

Они еще в меня не верят

и задают мне, что полегче.

Они еще меня жалеют.

А я уже подставил плечи.

Вобравшая настроения и мысли лучшей части поколения, молодая литература осознает их и возвращает своему поколению, стремясь подтянуться до уровня запросов передовых его представителей и подтянуть до этого уровня всех читающих сверстников. Так складыва­ется самосознание поколения, неотделимое от его литерату­ры. Во всякой случае, без этой новой литературы вряд ли можно было бы сформулировать хоть один пункт в мироощу­щении человеке, который на всех фронтах жизни готового «подставил плечи» будущему.

Примечание

Написано в 1961 году по заказу пражского журнала «Plamen», где и было опубликовано в переводе на чешский язык. По-русски не публиковалось. Характерная для либеральной эпохи добропорядочная демагогия, под прикрытием которой сделана попытка осмыслить судьбу поколения «последних идеалистов», отрывающихся от официозной идеологической базы.