Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Поэтическая судьба Анатолия Передреева началась легко. Замечен был сразу и самим Николаем Асеевым в «Литературной газете» горячо напутствован. Журнальными публикациями — еще до книги — вызвал интерес критики и читателя. Подготовил первую книгу — а уж ее ждут, потому что у автора есть имя. Жизненная судьба Анатолия Передреева началась трудно. «Я учился писать, и хрустящие хлебные карточки от себя отрывала по клеточке мать, чтоб меня не тошнило, чтоб меня не шатало за партою... Я учился писать!» Все это — точно, докумен­тально, почти дневниково. «Три старших брата было у меня... От них остались только имена»... Вы узнаете это послевоенное полуголодное сиротство. Вы узнаете и этого человека. И те места, откуда вышел он,— вы легко узнаете. «Околица — ни город, ни деревня, окраина — заборы и деревья, и дом родной, и матери лицо...» Никакой выдуманности, никакой условно поэтической жизни, никаких спецкрасот — кажется, простря фактура. «Я еду в город Севастополь в морскую школу поступать...» Передреев биографию в стихах пишет — словно анкету заполняет: по этапам, деловито, экономно, лишь главное и существенное говоря, лишь то, что к делу идет.

Читателю ничего не стоит по стихам Передреева восстановить достаточно полно его послужной список, внешний биографический ряд событий его жизни. Труднее уловить, откуда берется в этой точной, лаконической поэзии ощуще­ние силы и гармонии. Мало цветовых пя­тен. Мало запахов. Мало звуковых ритми­ческих ударов, прямо поражающих слух. Одним словом, мало всего того, что должно давить на наши органы чувств. С другой стороны, нет и голо­воломных умственных красот, которые могли бы увлечь нас помимо пяти чувств. Ничего вроде нет! И при этом — удивительное, полное, отчетливейшее ощу­щение живого существа. Вы узнаете это жи­вое существо словно шестым чувством, ка­ким-то комплексным ощущением организма. "И слышно — в щель протискивает корни наш сад, забытый нами наверху«,— говорит поэт, и это «протискивает» мгновенно воздействует на ваше сознание, вызывая образ худого мальчишки, от голода шатающегося за пар­тою и упрямо пишущего свои палочки. И другой образ, другое ощущение — зарывше­гося в теплую кровать, свернувшегося кала­чиком, уставшего за день рабочего парня. И еще вот это полушутливое, обращенное к кондуктору: «Ни разу я не увернулся, ни разу я не прошмыгнул».

Везде у Передреева вот это моторное, почти те­лесное ощущение растущего, доверчивого и упрямого, беззащитного и всеоружного — протискивающе­гося живого существа,— не гла­зами увиденного, не ушами услышанного и не постигнутого в раздумье,— а именно кон­чиками нервов уловленного, нащупанного в стихе.

Передреев не живописует и не рефлек­тирует. Он чувствует живое по пульсации крови, — он ритмы улавливает.

Тут секре­т его поэтичности и обаяния.

Перечитайте хотя бы те стихи, которые я выше цитировал.

Шагают,

Шагают,

Шагают,

Послушные звонкому горну...

А я

Пустыри вспоминаю

И старую лысую гору...

Звонкий ритм марша в белоснеж­ное одетых пионеров, а сквозь него — осаженное дыхание опустошенной старости...

Памятники,

Памятники,

Памятники...

В бурях, в ливнях, в солнечных лучах —

Гимнастерки,

Плащ-палатки,

Ватники

Бронзовые,

На бронзовых плечах...

Живое — мы узнаем по вздоху. Везде у Передреева за обрушивающимися на человека ритмами времени — размеренно-тяжкими или бравурно-торжественными, деловито-четкими или торопливо-веселыми — везде ощущаем мы существо, отзывающееся на каждый удар ритма, вздрагиваю­щее при каждом ударе, никак не умеющее ни к чему привыкнуть, вписаться, притерпеться...

В одном из слабейших вариантов этой коллизии Передреев прибегнет к красивому, так сказать, сравнению, он напишет о парке, об «организованных огнях» увесе­лений, он скажет: «кружусь на карусели, кружусь, кружусь на неживых конях!» И сразу запахнет плохо усвоенным Есениным. Ибо неживые эти кони у Передреева — как раз красивость, дань старательной поэтич­ности, попытка украсить правду. В лучших и неповторимо передреевских стихах ощу­щение живого героя возникает помимо и без участия специальной образно­сти—от самого пульса стиха возникает. «И на одном глухом вокзале заснул, как мертвый, среди дня, и среди дня ботинки сня­ли, ботинки новые с меня...» Словно закли­нает окружающих мальчишка, что ехал в город Севастополь в морскую школу поступать и попал в такую беду... Вся правда —в изумленной его наивности, в том, как доверчиво он спрашивает: "Ну, как я в город Севастополь таким поеду бо­сяком?!«— в том, как упрямо твердит, повторяет свое, не в силах успокоиться, привыкнуть, притерпеться.

А вот его дыхание, когда он ведет мыслен­ный разговор с шофером: «А я закуриваю веско, я — будь спо­коен, заплачу! А он дает на всю железку, а я, откинувшись, молчу. А он поглядывает косо, а я поглядываю вдаль, а я кусаю папиросу, соображаю, что же дать...» Все держится на анафорическом ритме, и в этих повторах опять воссоздается упрямый пульс живого существа, которое на каждый удар ритма отзывается: «а я...»

Это вот взаимопроникновение и взаимодействие внешнего ритма и внутреннего пульса составляет драматическую суть и неповторимый рисунок поэзии Передреева. Это и сообщает его стихам ощущение подлинности — в фактах и в чувствах. И делает поэзией рассказанную им про­стецкую биографию парня с ок­раины, который помнит еще деревню, где остались, наверное, деды, дядьки и другие многочисленные родственники, который по­бывал наверняка и в Братске, и на Севере, и на целине — везде, куда бросала его мо­лодость в наше стремительное время, кото­рый работал и шофером, и бетонщиком, и по химическому делу, и по крестьянскому, и в солдатах, а оставался всюду человеком — веч­но удивленным, вечно беспокойным, вечно непримиримым и — живым.

1964