Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Прощанье с Аксеновым

При моей давней, прочной, за два десятилетия укоренившейся симпатии к Аксенову— не вдруг бы и сообразил, что «не так» в его новой хитросплетенной и изо­бретательной повести,— да одна сквозная нота режет ухо сразу и определённо. Именно та уди­вительная стилистическая особен­ность повествования, при кото­ром оно может в любой критиче­ский момент вывернуться фанта­стикой, фантасмагорией, фантомальностью. Вознестись. Воспа­рить. Вместе со своим героем ил­люзионистом Павлом Дуровым. Который, путешествуя по дорогам страны в своем юрком «фиате», вколочен, конечно, в правила дорожного движения, в конфлик­ты и контакты со встречными и поперечными гражданами и вооб­ще с суровой действительностыо, — но когда «грубятина жизнь» совсем уж загоняет иллюзиониста в угол, он врубает не­кий «Генератор. Как Будто» и — испаряется в эмпиреи. И оказывается на «ослепительной площади святого Марка а Риме». Или в чо­порной Андорре. Или «где-ни­будь в Калифорнии». И там, под сенью струй, пишет роман — новеллу — эссе — исповедь — «По­иски жанра». Или самоопределяет­ся по отношению к рифме. Вкушая заодно запахи парижских весенних улиц. И венецианских каналов. Прелестней соблазн: проскочить за сутки несколько стран. Или — если без такой гео­графической дотошности — уле­теть просто в иные сферы. Тебя дружинники ловят, а схва­тить не могут. Как булгаковского кота. Ты восходишь в горы или, напротив, нисходишь в Долину. Вместе с другими такими же изб­ранными печальными волшебниками. Лунные цветы дрожат на их одеждах. А они проходят, эти избранные, неповрежденно сквозь лавины камней и толпы народу, пронося... верность жанру — сквозь сто лет одиночества... Впрочем, ни булгаковской чертовщины, ни знакомого нам по Гарсиа Мар­кесу и модного теперь образного неистовства здесь нет. Аксеновские эмпиреи — прохладные и спокойные. Это — своеобразное европеизированное гурманство муз. Брекфест-шоу с музыкой в мчащейся по шоссе машине. Ша­лунья-рифма. «Лило лило по всей земле... Лило иль лило? В лило­вый цвет на помеле меня вносило...» Помело тут нестрашное, ба­бой-ягой не пахнет. Замысел тоньше, легче и благороднее: с укоризной явить культуру слова и чувства перед тупым бескультурьем. Павел Дуров выворачивает сти­хи не из озорства — он сти­хами спасается. Красота спасет мир. Давай, брат, возмечтаем... А что, чем черт не шутит? Если мягко вдыхать Пастернака в зарос­шие уши шоферюги-поливальщика...

Вот эти прекраснодушные интермедии, эти стилистические пу­тешествия по облакам, эта легкокрылые фокусы, по части которых герой «Поисков жанра» — патентованный профессионал, и есть дня меня первый внешний сигнал неблагополучия, гнездящегося в организме новой аксеновской повести. Аксенов всегда (по моим ощущениям) был силен в горьких вопросах к реальности и всегда был слаб в своих романти­ческих, сладких ответах. В «Поис­ках жанра» обострились обе сто­роны. И горечь вопросов. И сла­дость — слабость ответов. От вто­рого — мое неприятие вещи. Ме­ня мало волнует «жанр» — с этим в конце концов «как-нибудь устроится. Я не могу и не хочу вникать в дуровские эстетические экзерсисы, потому что только что на пустынной улице незнакомого города на машину Павла Дурова наехал пьяный поливальщик. Я не хочу ни в Венецию, ни в Монте-Карло, ни в «прохладные сферы», ни в лунные долины — я хочу знать другое: почему этот пьяница так остервенел на незнакомого пассажира «Жигулей»: мало того, что машину ему покорежил, ведь и избил бы, если б не милиция! Я, пожалуй, обойдусь без фоку­сов, без брекфестшоу и прочих «фирменныхштучек». Мне бы другое понять: почему пьянице-поливальщику все так легко с рук сошло? Почему сразу отпу­стили? Почему его не смутила сумма, которую надо платить за разбитые «Жигули», и он даже удовольствие выразил на лице: «Трест заплатит...»

Вот это реальное противостоя­ние героя — и мелькающей мимо него, цепляющей его, беспокоя­щей, соскальзывающей, догоняю­щей, остающейся сзади «грубятины жизни» — куда мне интерес­нее, чем обаятельные стилистические фантазии.

Вечный романтик, Василий Ак­сенов встал теперь лицом к ли­цу с так называемой «косной ма­терией». Раньше он как-то лучше умел ее эстетизировать, умел ве­село взаимодействовать с ее за­нимательными сторонами, с ее диковатой красотой, с ее комич­ной неповоротливостью.

Наезжают поливальной маши­ной. Матерят в бога и в душу. Го­лосуют с обочины. Подсаживают­ся, вваливаются с кошелками, уз­лами-сумками, лезут с разговора­ми, с длинными рассказами о своей жизни, с этой нескончаемой пьянью, дурью, низменной хитростью, дешевым гонором...

Сил нет!!!

Тошнит от человеческой дури.

«Странное дело... Дуров стра­дает от хамства».

«Казалось бы, привыкнуть уже...»

«А он не привыкает... бесится».

Ну вот, это реально. Оторвав­шийся от колдовства, волшебства, шутовства, аксеновский герой смотрит на людей, далеких от воз­вышенной его игры с шалуньей-рифмой и от высокой его устало­сти при работе над жанром.

На них джинсы, и на тебе джинсы.

А дисконтакт полнейший. Иное измерение!

Они с добром: с исповедями, с шутками, со щедрыми мятыми рублевками-трешками.

И ты с добром: ты вежлив, кор­ректен, скромно отказываешься от денег.

Дисконтакт. Прозрачное стекло: видно, а не чувствительно. Стена.

И это — самое страшное и силь­ное впечатление мое от новой по­вести В. Аксенова. Подчеркиваю: самое сильное! Это уже не стили­стические интермедии и словес­ные «закидоны», от которых можно избавиться. Это драма, драма реальная, вне которой и без которой повесть вообще теряет всякий смысл. Это — опыт, и, как всякий опыт, он не может быть «отменен», а должен быть пережит, преодолен и превзойден.

Больше скажу, в своей мучительной неконтактности с «материалом» В. Аксенов глубоко понятен мне. Это тот странный случай, когда, восставая против авто­ра, понимаешь горькую необходимость и его исповеди и твоего восстания против него. Да ведь я не «против»... Могу сказать, что мне больно и страшно за Павла Дурова. Я к нему привязан той давней многолетней сродненностью с аксеновской прозой, все слабости которой мне всегда потому и были близки и внятны, что они и мои тоже. И вот сейчас, мысленно сидя за его спиной в автомобиле, мысленно следя за его мгновенными встречами, мысленно входя в его положение, я мысленно и кричу ему: нельзя так, нельзя! Это смертельно, унизительно, губительно то, что ты делаешь, то, как ты чувствуешь!

Маманя какая-то на дороге. Подсела. Разговорилась. Зятя сво­его беспутного стала поносить.

«Из плюшевой жакеточки, из суконного серенького платочка, изоправы бабской доброты вдруг выглянуло малоприятное, бес­смысленное от злости куриное рыльце...»

У Павла — функциональный взгляд на партнера. Она ему творожничек — спасибо. Она к нему со своими глупостями — перетерпим молча. Стена...

Но ведь там, за плюшевой жакеточкой, за сереньким платоч­ком, за злостью мелкой, тоже, на­верное, личность? Нет.

Там «биологическое тело», пе­чально констатирует Павел Дуров.

Он подыгрывает этой «псевдо­реальности», словно откупает­ся от нее. Еще одна тетка в плат­ке? В конце концов проще подвез­ти ее, думает он. Интересно, сколько ей? Тридцать пять... Ого, двадцать семь?? От такой ошибки в нем просыпается любопытст­во... к «биологическому телу». А почему, от какой такой жизни двадцатисемилетняя женщина выглядит на сорок? — об этом Па­вел как-то не задумывается. На такую мысль много душевных сил надо. Проще так: ах, вы в ларьке пивом торгуете? Как интересно!.. Ну, я вам тогда расскажу, какие в Москве элегантные парики про­даются... Ах, про парики не надо? А что надо? Про любовь несчаст­ную посоветоваться?.. «Это его развеселило. Он зло улыбался и думал, какие, оказывается, страсти-мордасти бушуют в пивных ларьках, и это, безусловно, гово­рит о возросших запросах, о том, что принцессы торговой сети уже перешагнули ступень первичного насыщения. В этом уже есть нечто дворянское, думал он. Это что-то вроде фигурного катания, так он думал...»

Насчет дворянского — это он зря загнул; дворяне были просто­душнее и сентиментальное, они говорили умиленно: «И крестьян­ки любить умеют...» Наш герой ку­да как суровее, при всей своей элегантной вежливости.

А я вот что думаю. Эта рано по­старевшая женщина — интересно, что она делала лет за десять до этой встречи? В те славные годы, когда молодой Павел Дуров на столичных джаз-фестивалях вку­шал импровизации на темы эллингтоновского «Одиночества», тонко судя о степени дерзости того или иного музыканта,— а она, что де­лала в ту пору она, «принцесса торговой сети»? Кончала техни­кум? Шла замуж за «хорошего че­ловека», веря, что двое детей и дом — это счастье? Думала ли она, что мужчина, который ее разбудит, появится не около ворот техникума, а у пивного ларь­ка? Что ей было делать с «хоро­шим человеком»? Ждать? Гнать? Врать? Павел Дуров, у вас есть дочь? Не хотите ли, чтобы она по­шла работать в «пивную точку»? А пиво пьете? В жаркий день, ког­да притормаживаете на своем стремительном пути от знойных гор к прохладной «Балтике (или об­ратно)?

А за руль поливальной машины не хотите?

Интересно, тот пьяный «подо­нок», который на вас наехал, а потом еще издевался, что "трест заплатит«,— он-то что делал де­сять лет назад, когда вы, Павел Дуров, в лучах восходящей славы летели навстречу ветру «по Нев­скому на закат»?

«Подонок» в ту пору, надо ду­мать, кончал школу и, перетяги­ваясь с двоек на тройки, тоскли­во соображал, куда прибиться: ин­ститут не светит, а жить надо...

Интересно, как это выглядело бы, если бы артист оригинального жанра Павел Дуров попробовал пойти работать в тот самый трест, который «заплатит»? Как бы он, Дуров, заставил матерщинника Ефима Михина вкалывать в выход­ной день? И кого бы он посадил в ночную смену за руль поливаль­ной машины?

На заре туманной юности нас учили: нет плохих работ, а если есть работы грубые и тяжелые, то всё просто: их будут выполнять: машины.

А кто, мне интересно, будет около машин—продолжением машин? Ведь если «грубая работа» существует в природе,— какой иллюзионист ее вьполнит? Какой «фокусник» на грубой материаль­ной работе не огрубеет сам? А ра­бота есть, и делать ее надо. А че­ловек на этой работе — человек. У него, может быть, плохо по части «шалуньи-рифмы» — нет к тому таланта. Но достоинство есть. А утолить его нечем. Не умеет, не научился. А душу куда?

«Душа горит» — от этого са­мого...

Поливальщик-то, который склад продовольственный водой окатил за то, что сторож водки ему но­чью не вынес,— он, поди, тоже погулять хочет. Только в отличие, от Павла Дурова у него, у этого поливальщика, нет в кармане «заграничного паспорта», и его не ждут друзья-коллеги «в Золотых Песках». Ему не светит мотануть «на бульвар Сен-Мишель и даль­ше на Манхаттан». Он не может даже махнуть «через Румынию в Болгарию», из Югославии в Вен­грию, «и поперек Чехословакии в Польшу и далее на магистраль Е-8, чтобы снова вернуться в Москву для смены фильтров и масла».

Так я ничего, я Павла Дурова не осуждаю, я понимаю: ему надо, он «бежит от своих сомнений», он жанр ищет, у него все прекрасно.

А —другого понять? Вот тут-то все и замыкается. При всей изобразительной мастеровитости новой аксеновской прозы она, я думаю, не сыграет заметной роли в нынешней ли­тературной ситуации. Не потому, что Аксенов стал писать «хуже», чем когда-то, когда он ситуацию (во всяком случае, в молодой прозе) отчасти определял. Он стал писать лучше. Ситуация пе­ременилась.

В том смысле переменилась, что «биологические тела», встречае­мые в пути и виртуозно описывае­мые Павлом Дуровым,— это люди, которых современная литература хочет и должна понять изнутри.

Ведь Шукшин уже отгорел на этом! И он уже прочитан. После Шукшина от этого героя так не отделаешься! И речь идет не о том, чтобы «оценить»: «поднять» там или «покритиковать» этого но­вого человека, расселяющегося сейчас по большим поселкам и маленьким городам вдоль новых дорог. Речь именно о том, чтобы эту душу отнюдь не идиллическую — понять изну­три.

После Шукшина я не могу вер­нуться на этой почве к тонким эстетическим поискам жанра. Ибо, как сказал поэт, столь ценимый Павлом Дуровым: здесь кончает­ся искусство и дышат почва и. судьба.

Мораль? Не проезжайте мимо.

Что делать?

Страдать тут. Сострадать. Ста­раться понять. Мучиться этим. Здесь и сейчас, а не а венециан­ских видениях и не в иллюзион­ном поле «Генератора Как Будто».

Последнее, чисто личное приме­чание. Вышло так, что по стече­нию обстоятельств я прочел «По­иски жанра» в рукописи. И по ме­ре своих сил (как выяснилось, бо­лее чем скромных) пытался спо­собствовать публикации. Я беседо­вал тогда с автором, не скрывая своей к нему оппозиции, но вся­чески щадя неопубликованную вещь — оберегая душу художни­ке, который прежде всего дол­жен иметь возможность выска­заться.

Мечта была моя такая: напеча­тать бывсе это! А уж тогда — со всей душой и полной мерой — разобраться, что не так и почему не так.

Вот и осуществилось.

Примечание 2001

Повесть В. Аксенова я прочел в 1977 году в рукописи по просьбе заместителя редактора журнала «Дружба народов» Леонарада Лавлинского. Повесть была им отвергнута, причем при обсуждении ее я был за публикацию, хотя и не скрывал своего критического к ней отношения. Прошел год. «Поиски жанра» появились в «Новом мире». Л. Лавлинский, перешел из журнала «Дружба народов» в журнал Литературное обозрение" главным редактором. Он напомнил мне наши дебаты и предложил мне высказаться. Что я и сделал. Статья была напечатана в «Литературном обозрении» № 7 за 1978 год с кратким послесловием редакции, где было поставлено мне в упрек, что я поверяю прозу Аксенова прозой Шукшина.