Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Если бы он продержался еще совсем немного...
Р. Олдингтон. Смерть героя.

Пусть уважаемый читатель простит мне столь неожиданное начало. Дело в том, что я намерен исследовать здесь отнюдь не судьбу английского солдата, погибшего на фронте первой мировой войны. Но уж больно точно выражена в заглавии олдингтоновского романа та проблема, которая напрашивается на обсуждение... А напрашивается она вследствие того прискорбного обстоятельства, что наши прозаики слишком часто стали отправлять своих любимых героев на тот свет. Читатель, без всякого сомнения, припомнит тут массу примеров из произведений Сергея Антонова и Вл. Чивилихина, Николая Дубова и Василия Аксенова, который в «Коллегах» только пытался, а в «Звездном билете» недрогнувшей рукой умертвил прекрасного человека, и из книг многих других писателей — так что если подсобрать все эти мужественно-скорбные концы, да прикинуть кое-что в цифрах, да довериться воображению, то удивишься искренне, как при такой лютой литературной статистике народонаселение у нас еще и прибывает год от году... Есть же, однако, причины, вследствие которых организуются столь частые похороны на страницах нашей художественной прозы? Что случилось? Зачем мрут? Почему гибнут?

Боюсь, что полный разбор всех летальных исходов нынешней беллетристики утомит читателя. Поэтому возьму на пробу лишь три характерных случая, в том числе и из последней журнальной почты.

Будем расследовать.

Первый случай прост. Конструируется положительный герой. По довольно ходкой схеме. Фон — степной, мощный... Весна...

— Алтайская, — многозначительно поправляет герой.

...Рисковые степные дороги, подтаявший лед, грязь...
— И грязь тут особая, алтайская, — ревниво вставляет герой. Для него все местное исполнено особого смысла, и в этом не было бы ничего зазорного, если бы герой не был твердо убежден, что всякие там «плюгавые» приезжие тут и дня не выживут, а он, тутошний король, он, местный шофер, он — может. Вот и посматривает это «дитя земли» на всяких низкорослых пассажиров с высоты своих... метра восьмидесяти одного, как честно уточняет автор. Приезжие будут суетиться, ахать, возмущаться: «почему не налажено?», «почему дороги нет?», «почему не предупредили?» — жизни они не знают!

Я излагаю повесть Георгия Савченко «Буря», опубликованную в журнале «Октябрь».

Появляется Наташа.
«Андрей встал.
— Хорошая ты... Подойди ко мне.
...Он приподнял подбородок девушки указательным пальцем... Губы у нее были горячие и сладкие...»
Появляется Раиса, губы у нее в Фиолетовой помаде.

«Андрей подумал, что прежде, чем целовать ее, надо обязательно стереть эту ядовитую краску...»
Появляется Лелька. «Она остановилась, чуть расставив ноги, — так, ей, беременной, было удобнее стоять...»
Лельку трогать не будем: Лельку герой любит. Что не мешает ему бросить ее. Но это все, же особый, деликатный случай.
Всяких же «румяных девок», «здоровых, потных», бегающих вокруг, наш герой, он... как бы это сказать... щиплет без всяких предисловий.
Да, все-таки в Георгии Савченко есть художественное бесстрашие. Другой бы ангелочком представил своего персонажа. Этот правду говорит. Но вот беда: писатель убежден, что на таких вот бравых парнях мир держится. А раз так — надо его «подкрепить», приподнять, как-то героизировать его, что ли. Но как? Едва по ходу сюжета наш бравый шофер попал в буран, как ему явилось новое искушение —дед-браконьер, ворюга и кулак, который предложил Андрею сделку: поклажу — хапнуть, выручку — пополам, а списать все на буран.

«Тут поднялся Андрей, шагнул к деду. И хотя дед был высок да плечист, неказисто выглядел он перед Андреем и смотрел на него как-то снизу».
В нашем богатыре, как мы помним, 1 метр 81 сантиметр росту... Но не будем придираться.
После короткого мордобоя дед скручен и сдан властям. А наш герой?
«Он смеялся. Удачливый же он парень! Сильный! И поэтому любят его. Все, кого бы он ни пожелал! Вот и Лелька...»
Читатель может сам дорисовать печальный финал повести.

«...Какая-то совершенная легкость захватила его», после чего совершенно неожиданно, на всем ходу, победоносный герой ухнул в прорубь и героически погиб.
Лелька с ребеночком осталась.

«— Вот дуры! Чего ревут? — рассмеялся Сашка. — Эгей!.. Вот так. Был Андрей, Андрюшка будет... Не загнемся!»
Вы ахаете: чего ж тут радоваться? Человек погиб!

Вот тут-то мы и подходим к главному. Смерть здесь и как смерть-то не ощущается. Понимаете? Нет тут ни личности, ни гибели личности.
Мой вывод: преднамеренное убийство с литературными целями. В литературе так бывает: чтобы оживить героя, надобно как раз убить, его. О покойниках плохо не говорят.
Давайте вспомним произведение с совершенно иным, я бы сказал, противоположным душевным настроем. Я имею в виду «Прямую линию» Вл. Маканина — исповедь молодого математика, написанную в резкой графичной, скачкообразной, несколько нервической манере. Сюжетный абрис этой исповеди прост: если читатель помнит, В. Маканин раздал себя двум вымышленным героям, один из которых — острый, блестящий, хваткий — носит фамилию Князеградский, а другой (от имени которого идет рассказ), названный Беловым, есть воплощенная неуверенность, капризность и са-моуничижение. Автор старательно разводит эти фигуры, но чувствуется, что художественный смысл имеет лишь их совместное существование, соединение той самой блестящей мыслительной способности, которая в наших глазах создает ореол вокруг «физиков», и той безотчетной тревоги, которую должен испытывать человек, решительно не владеющий тем, что у него в руках.

Математик Володя Белов считает на «рейне» совершенно отвлеченные задачи. он не может связать их с реальной стороной эксперимента, он отсылает лист с решением, а где-то «там», на полигоне, взлетает ракета или... или гибнет человек, если в расчете ошибка. Неведомая эта опасность, сливаясь с такой же абстрактной и столь же рассудочной мыслью о том, что атомная война возможна, и составляет мотивировку непрерывного терзания героя. В этом терзании есть что-то детское; Володя кричит, что люди не должны быть «обструганными пешками», хотя никто с этим не спорит, он строит бредовые, совершенно детские планы всемирного разоружения, но, в общем, этот юный расчетчик рад, что «все обошлось» в его деле (на полигоне все-таки что-то случилось, Володя летит выяснягь, в его расчетах, как выясняется, ошибки не было).
И вдруг Володя умирает в самолете на обратном пути. От сердечного приступа. В сюжетном отношении эта смерть дает нулевой эффект: она совершенно неожиданна, а поскольку ею повесть кончается, то и извлечь из нее ни автор, ни читатель ничего не успевают. Умер и все тут.

В отличие от повести Савченко, где смерть была чисто литературным приемом, у Маканина она связана с действительным душевным состоянием писателя, с его тревогой. Мне, конечно, роман Маканина бесконечно ближе, чем повесть Савченко. Но у этих двух авторов есть что-то общее. Что именно?

То самое, о чем речь: легковатое отношение к теме смерти. Смерть тут — нечто вроде козырного туза в игре.

Третья повесть — «По ту сторону добра» Юрия Полухина, напечатанная в «Юности», рассказывает о прокладке линии электропередачи в тайге и по стилю повторяет повесть того же автора «Взрыв»: такая же острота и пестрота типов, такой же калейдоскоп проблем, такая же подвижная смесь элементов делового очерка и романтической прозы. И те же споры о смысле жизни, где каждый убедительно опровергает предыдущего, и не вполне ясно, к кому присоединится автор. В таланте Ю. Полухина есть нетерпеливый азарт и живая способность к немедленному сочувствию. Автор умеет мгновенно проникнуться и радостью, и скорбью, может быть, поэтому две лучшие сцены повести — это сцены двух смертей...

Но не будем забегать вперед, прежде окинем взглядом целое. Сюжет, на котором первоначально собирает Полухин свой пестрый материал, — сюжет старой, крымовской закалки: приход нового бригадира в разболтанный коллектив. Бригадир, городской парень, металлист, находит в таежной лесной бригаде полную коллекцию нынешних литературных типов: есть тут прижимистый старик-копеечник, есть добродушный, как телок, верзила-силач, есть наивное «дитя тайги» — эвенк, есть ядовито-скептический «интеллектуал» из «выгнанных студентов» И есть горьковский босяк на новый лад: куражистый буян. который никак свою душу не изольет. Еще есть молодая повариха — большегрудая, крепкая, с «монгольским росчерком глаз» и т. д.. но присматриваться к ней мы не будем, чтобы не отвлекаться: не в этой женщине суть дела, а в другой, именно — в жене главного героя, бригадира Стрехова. Его жена погибла в городе, в автомобильной катастрофе (о чем мы узнаем в начале повести), после чего и отправляется Стрехов в тайгу разгонять тоску. Смерть эта безмолвной тучей висит над бригадиром, и всякий раз. когда начинает он в броских диалогах осаживать циника-студента, мы чувствуем, что и автору Ю. Полухину она, смерть эта, мешает разом решить все вопросы.
Вопросы, коротко говоря, все те же: кто такой человек — личность или обструганная пешка? Студент говорит: «Пляшете, как куклы... А я не хочу». Кругом него все кипятятся, а доказать обратное не могут... доказать должен главный герой, бригадир Стрехов... а между тем главный герой в глубине души признается себе, что студент этот проклятый «повторил его собственные мысли», только он, Стрехов, их скрывает, но, в сущности, ему все это безразлично, потому что погнало его, Стрехова, в тайгу жуткое одиночество после смерти жены, только вспоминать себе это он запретил, ибо в этом невозможно сознаться, — но тогда, выходит, прав этот стиляга, циник...

Надо сказать, что сомнения Стрехова выдают и самого автора: он не может отделаться от страшного видения — от изломанного тела женщины, еще не умершей, но обреченной, от пронзительной боли в душе Стрехова, когда он, еще не осознав всей беды, вдруг замечает на ее побелевшем локте какую-то ничтожную ссадину, чужую, новую для него, и теперь только понимает: все кончено, ее больше нет...
Я повторяю: это самая пронзительная, самая сильная сцена повести... То же, что сделал Ю. Полухин далее, имеет библейские название: смертию смерть поправ.
Избранный в парторги Стрехов теперь как-то исчез из нашего поля зрения, сдвинулся куда-то в сторону. А произошло вот что. Дед-скупердяй решил нажиться и смухлевал в нарядах, студент видел и смолчал: «все едино», все гады, живите, как хотите. Вы не сразу понимаете, кто падет жертвой- подлога, настолько этот сюжетный ход неожидан. Звенк Коля! Да, да, тот самый десятый персонаж, который тихонько символизировал в стороне близость к природе и никак в действии не участвовал. Теперь весь сюжет накренился в его сторону: по хитро сфабрикованным бумажкам выходит, что Коля обокрал своих же односельчан эвенков, валивших по наряду тайгу. Надо сказать, что при всей неожиданности этого хода само по себе самоубийство Коли написано у Ю. Полухина сильно — как само-стоятельная вставная новелла. Здесь опять художественный талант Полухина властно диктует ему единственное ощущение: смерть непоправима...

И только страницу спустя, когда рассеивается «наваждение», и начинается разбирательство, и несколько протрезвевший от водки «душевный» босяк Жадов клянется теперь-то уж окончательно вытрясти душу из этого подлеца студента, из этого «скептика», из этого «философа», из этого... ну, вот: теперь только и становится нам ясно, из-за чего погиб непо-винный Коля. Из-за тезиса. А тезис — нешуточное дело. Ежели что надо доказать — умрем, а докажем.

Я хочу вернуться Олдингтону. Я хочу сказать, что для подлинного художника смерть героя не может быть ни сильным литературным средст-вом, ни методом доказательства какой угодно идеи; смерть человека есть трагедия ни с чем не сравнимая, и коль скоро есть она, все, все без остатка усилия духа и разума должны быть направлены на осознание этой несоизмеримой ни с чем трагедии: смерть непоправима. Я хочу напомнить читателю жгучую горечь романа «Смерть героя»; вот как об этом пишут: «Джордж... не стремился заделаться частицей этого самого, черт бы его драл, станового хребта империи, а тем более — частицей ее зада, обязанного получать пинки... Если в душе есть искра... не убить ее никакими запугиваниями... никакими стараниями „сделать из тебя человека“! Все сами они... просто куклы, марионетки, порождение существующей системы — если эту мерзость можно назвать системой. Настоящие мужественные люди — те, в ком есть искра живого огня и кто не позволяет загасить ее в себе; те, кто знает, что истинные ценности — это ценности живые... а не фунты, шиллинги и пенсы, выгодная служба и роль зада — империи — получающего — пинки...

И мне очень жаль. что его замучили и затравили... Если бы он продержался еще совсем немного... Ах, дурень! Неужели он не понимал, что у нас только один долг — продержаться...»
Когда читаешь эти строки, становится понятно, почему джентльмены, о которых тут написано, вынудили Олдингтона покинуть Англию. Но не будем вдаваться в историю английской литературы XX века, а также в судьбу Британской империи. Тема наша другая: смерть героя. Смерть героя как прием, как мотив, как сюжет современной нашей прозы.

Так вот: если смерть — лишь эффектный прием, если она не более как литературный мотив, если это всего лишь разменный сюжетный ход в очередной дискуссии, то давайте прокричим нашим авторам от имени убиенных героев:

— Братцы, помилосердствуйте!

1966