Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Василия Шукшина не надо пред­ставлять публике. Обилие талантов едва ли не повредило ему: великолеп­ный актер, первоклассный кинорежис­сер и отличный писатель, он начинал на разных поприщах с такою быстрою удачей, что внутреннюю глубину все время приходилось различать сквозь легкий блеск успеха.   Сквозь этот блеск шло у Шукшина глубинное со­держание, а оно было нелегким, не­простым и спорным.

Так и повелось: в публике — вечный успех, в крити­ке — вечный спор о Шукшине. Для одних он - народный ра­детель, хранитель традиций, для других  —  консерватор-деревен­щик. Но каковы бы ни были пере­хлесты в этом споре, он касается те­мы всеобще важной: народного харак­тера.

Шукшин    действительно народный - писатель   в   старин­ном; смысле слова. Но все дело в том, как понимать слово. Есть в народе быт и есть бытие. Сельский быт, ко­нечно, можно противопоставить бы­ту городскому, как вещь вещи. Но бытие знает и другие категории; в характеристике народа решает нравственный пафос; это иная плоскость, и именно здесь Шукшин-писатель оказывается самим собой.

Собственно говоря, он не стилист. И не живописатель. Он типичный рассказчик, знаток случаев, баешник. Стиль его письма неровен, и, кажет­ся. стиль не заботит его сам по себе. Там же, где изредка он решает на­писать «литературно»,  - там появля­ются в его рассказах пламенеющие лучи, светлые слезы, раскрывшиеся дали и прочие бантики. Сюжеты то­же мало заботят Шукшина с точки зрения рациональной литературной техники: то и дело он рассказывает случаи, не имеющие ясного вывода, эпизоды, сведенные на нет, опи­санные вроде бы просто так, не веду­щие ни к какому разрешению. Я говорю о слабостях, потому что они суть про­должение достоинств или, если, хо­тите, ключ к пониманию достоинств.

Периферия творчества, область неудач у Шукшина не случай­но выявляется «байками», бывальщиной; туг есть какая-то закономерность: у писателя обостренно интел­лектуального, у аналитика — необяза­тельность узнается по выспренности и чрезмерности, по особому волевому нажиму, по усилению «отно­шения», которое должно скомпенси­ровать недостаток «материала», у пи­сателя же эмоционально-целостного и тяготеющего к синтезу неудача узнается, наоборот, по ослабленности сюжетно-волевого начала, по чрезмерности материала, идущего как бы самотеком, по своеобразному перевесу бытия   над сознанием.  Есть, к счастью, и случай третьего типа, когда перед нами абсолютная художественность. Но сейчас мы говорим слабостях. В шукшинских баечках, ни к чему не ведущих ничего не разрешающих, угадывается, конечно, явный перевес бытия: избыток богатства, озорная трата лишней силы. нерациональная щедрость.

Откуда эта немеряная сила, эта неаккуратная, плещущая через край размашистая щедрость, эта нерасщепленная цельность души? Ответ прост и сложен: из деревни. От земли. От почвы.

Из этого внешнего признака и исходит схема, которую вот уже лет пять некоторые оппоненты примеряют к Шукшину: за добродушной маской —недоверие ко «всему городском», недоверие, порожденное тайной завистью к «соблазнам». В общем не любит города!

Да или нет?

Самое глупое в данном случае — играть в прятки. Я и не собираюсь изображать Шукшина апологетом го­рода. По той существенной причине, что это неважно. Не «наоборот», а именноневажно. Разумеется, это правда, что и по судьбе, и по симпатиям Шукшин — человек деревенско­го склада. Правда, что все деды у него тоскуют по детям, разлетев­шимся в города. Правда, что город для него полон гибельных «соб­лазнов». Но почему это должно быть иначе, если такова реальность его судьбы? Это ни хорошо, ни плохо, это —так, и все. Если пол-России живет в деревне и если действительно дети сельских жителей едут в города, то требовать, чтобы старики не тосковали по ним и чтобы в литера­туре не было этих настроений, потому что цивилизация вообще ценное дело,— странно, по меньшей мере. Деревенскость — факт судьбы Шукшина, и это естественно, что он влюблен не в город, а в деревню, и это естественно, что на его пути не деревня, а город воз­никает, как незнакомое и «чужое»,— и естественно, наконец, что человеку шукшинского склада есть что преодо­левать в себе на пути из деревни в большой мир. Как нормально и другое: что че­ловек, родившийся и выросший в городе, должен однажды в первый раз в жизни встретиться с деревней. Так вот тут-то и надобно различать реальную ситуацию и моральный ре­зультат.

Вот противоположный случай: у одного молодого писателя я недавно прочел поразительный рас­сказ — очерк характера темной, озлобившейся в городской толчее дере­венской бабки, у которой доброе вообще из души выгорело. Интонация и здесь неоднозначна: в рас­сказе есть следы застарелого страха перед деревенской «темнотой», и я понимаю, почему: потому что этот писатель   —   человек   совершен­но   городской    по    душевному опыту. Без  этого чувства и правды не было бы, но и это чувство, — не вся правда, ибо в ка­кой-то момент в злобной старухе всё-таки чувствует автор и ту да­лекую, ни в чем не виноватую дере­венскую девочку, которая могла бы быть другой. Прорыв сквозь локаль­ную оболочку, выход в нравствен­ную сферу, где уже неважно,откудачеловек, а важно,человек ли, — вот что делает настоящим рассказ горо­жанина.

Вот точно такой же прорыв в нрав­ственную сферу делает настоящим и творчество Шукшина. Надо только читать в его рассказах -: эту главную тему. Можно, например, про­читать в рассказе «Змеиный яд» только то, что деревенский парень, убегавшийся по аптекам, крикнул городу и миру : «Я вас всех ненавижу, га­дов!» А можно в этом рассказе уви­деть и другое, истинное его содержа­ние: человек, ожидающий личного внимания от людей, наталкивается на скользящее   безличие    огромного количества этих спешащих мимо лю­дей и кричит их безличию:   «Не­навижу!» — а потом, едва один из них отзывается по-человечески, он же, только что ненавидевший, плачет от благодарности. Что это, город про­тив деревни? Нет, извините, это лич­ность против безличия.

Тема Шукшина — достоин­ство личности. И в городе, и в дерев­не. Если уж  давать социологиче­ский адрес, — то не «городских» не­навидит Шукшин, а псевдогородских, недогородских. И псевдодеревенских тоже! Тех, которые бегают туда-сюда, ища, где полегче. Тех, которые, как   говорится,   норовят   поло­жить в общий котёл меньше, чем бе­рут оттуда.

Личность против личины - вот проблема проблем для Шукшина. Те­перь задумаемся: откуда и почему в этой цельной и здоровой натуре воз­никает такое раздумье? Откуда страх личины? Откуда постоянное ожидание ее? В героях Шукшина нет, конечно, ни обостренной рефлексии, ни суеты, в них вообще нет нетерпеливого желания все  выяснить  побыстрее. Они не спешат: они   словно чувст­вуют,   что    столкновение   меж­ду   ними   будет  мало похо­же на звонкие картинные оплеухи те­атральных мальчиков,— если уж шукшинские люди схлестнутся, то насмерть. Поэтому, как правило, напряжение у Шукшина не разряжа­ется активно, а прячется внутрь; ед­ва показавшись, его мужики часто расходятся, как линкоры бортами, не решившись пустить в ход убийствен­ное оружие. Отсюда — столь частая у Шукшина внешняя нейтральность сюжетов, которые можно было бы счесть облегченными, если бы не это таящаяся внутри тревога. Здесь нет экспрессии, нет внешней броскости. Здесь нет ни чувства одиночества, ни чувства страха. Здесь другое бытие. Автопортрет шукшинского со­стояния: не страшно, не одиноко, но... «очень неспокойно». «Неспокойно» от того, что вдруг ощутила эта цель­ная сила, что есть над ней «что-то», что выше, прекрасней и сильнее ее самой, а что – не поймешь. «Что-то другое», стоящее за гранью привычного. —- лейтмотив Шукшина. «А дальше, что, дальше?!» — ищут у него люди. «Смы-ысл?» — вгляды­вается эта жизнь сама в себя. Отсю­да — заполошные шукшинские стари­ки, отсюда —- его «чудики», срыва­ющиеся с панталыку, его кряжистые парни, озорующие от внезапного ощу­щения вакуума в душе. Шукшин одержим идеей, что за все воздается. Он одержим идеей смысла жизни и венца усилий. Тревога В. Шукшина — это тревога силы,  которая  обеспокое­на совестью. Силы, которая ощутила в себе разные начала, сталкивающие­ся и непримиримые: благородство и цинизм. В одном из рассказов охотник встречает в тайге беглого уголовника и отдает, ему ружье, пове­рив, что в том, заговорила совесть. И получает пулю в спину. Гибель - нечастое у Шукшина разрешение сю­жета. Но даже если бы не прозвучал этот выстрел, столкновение пози­ций здесь страшней последующего убийства. Сидя в таежной избушке, старик Никитич и беглый уголовник спорят о том, может ли добро одолеть силу.

— Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему схо­ду кишки выпустил.

— За што?

— За што?.. За то, что сказки рас­сказывал, врал. Добрых людей нет! А он добренький был... Паскуда!..

— Не поганься! — строго сказал Никитич... —Я не поп, и тут тебе не церква, чтобы злобой своей харкать...

— Нету на земле святых!..

Старик, видно, отвык уже от таких слов. Святые, добренький... Старик и не спорит дальше, вернее, он спорит действием. Он не боится вора и не умасливает его. Он его жалеет. Он делает добро злому, потому что уве­рен. что и в его противнике должна быть совесть. И он получает пулю. Да, не в стиле Шукшина доводить дело до такого конца. Потому что такой конец чересчур просто разряжает мучающую Шукшина дилемму. Убил в спину! Что же теперь, остервенить­ся? Бить, наконец, всех «по морде»? Или «не надо было  верить»? Ва­риант вполне возможный  и даже ра­циональный: стрелять первым. Шук­шин делает другое: он ставит памят­ник добру. Все равнонадо было верить! Потому что добро не может обменивать себя на, зло... даже если зло и навязывает такой обмен. Обмен злобы на злобу, «скандал», как сказал один критик, упрекнувший Шукшина в бесконфликтности, — вполне исчерпал бы ту породу околожителей, которую так ненавидит Шукшин Увидел что-то по себе — хватай, рви зубами! Увидел что-то не по себе, - бей, скандаль, рви глотку! Для Шукшина это не жизнь, а кощунство.

Он знает в народе не столько деревенский старый быт, каковой теперь часто идет в иных народопоклоннических статьях чуть ли не за главный признак истины. Повторяю: есть в народе быт есть бытие. Шукшин ищет бытие. Он знает в народе то начало добра и великодушия, в котором совмещаются все начала и концы.

Хотя на пути от начала к концу, или в поисках начал - можно получить и  пулю в спину.

1965