Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Изысканный этот образ: «беззащитное всеоружье» слов­но открыл мне в сборнике Беллы Ахмадулиной («Струна») существо ее лирического героя, секрет обаяния ее поэзии и тот существенно новый штрих, который вносит ахмадулинская книжка в физиономию нашей молодой поэзии.

Как представить себе лирического героя объемно, объективно? Это значит — открыть предел его душевной силы. Освободившись от власти впечатления, отыскать источник впечатления. Истоки характера отыскать, и меру сил его.

В данном случае это сделать нелегко, потому что Ахмадулина поэт чрезвычайно одаренный. Ее стих чеканно точен, буйные крас­ки мира вобраны в него так, что ни одного мазка не видно, ни одного небрежного пятна, и все соединилось в таком строго отгранен­ном, кристально чистом единстве, где линии — гравюрно упруги, и блеск сдержан и значителен, и даже не блеск это, не самоцветное сверкание, а скорее граверный отблеск, покорный твердому резцу. Но я ищу предел, ищу момент, когда резец дрогнет, когда строгая му­зыка ямба на миг прервется неверной нотой, и упадет в строку слово, бессильно взятое взамен ненайденного, — многое откроет нам этот предел!

Вслушайтесь:

В плену судьбы своей везучей
о чем ты думала, о ком,
когда так храбро о Везувий
ты опиралась локотком...

Вы чувствуете, где тут не хватило поэтического дыхания? Ах, этот локоток, как это мило найдено, как это должно нас обезоружить, и какой находкой это показалось бы в стихах среднего поэта, но здесь! Важно даже не то, что тут слабое слово в четверостишье. Это — брешь в позиции. Собирая, соединяя, сопоставляя у Ахмадулиной нечастые сры­вы голоса, мы находим в них некое единство, мы находим, что маски, которыми заслоняется героиня, удивительно схожи, а мир конкретных грез ее — удручающе знаком.

Все это весьма хрупко и весьма завлекательно. Каблучки, ножка, тонкая талия. Каблучки ломаются, героиня шалит, красит губы в вине, поводит плечами. Неприступная, она мучает благоговейных кавалеров, она ждет своего настоящего повелителя, своего... средневекового рыцаря, своего... индейца-охотника, своего... лихого гусара. И вот он входит — уверенно, четко; он громко требует вина, у него холодные манжеты и горячие пальцы... И все звучит скрипка, и падают в заброшенном саду сирени неопрятные соцветья... То ли Тургенев, то ли Ку­пер... Мечта детства, дедушкина библиотека.

Этот очаровательный маскарад, представьте, не раздражает. Он не нарочит, и уловить его не просто. Дело в том, что традиционный книжный образ слабой и надменной женщины, который Ахмадулина все время держит наготове, — находится в метафорический связи с тем истинным, некнижным и чрезвычайно современным душевным движением, которое составляет силу и подлинную красоту ахмадулинской поэзии.

Это истинное и глубинное движение начинается с жестокого признания своей слабости. С жестокого приказа себе: «ни слова, ни слова маленького лжи»! С жестокого приказа не утешать себя обманом и — не утешать поверженных и побежденных. Традиционный сюжет о пленении барса, о покорении сильного зверя звучит у Ахмадулиной по-новому. «Но люди землю подкопали. Они добились своего. Он сильный был, но про капканы еще не знал он ничего»... Не правда ли, можно представить себе традиционный исход поединка? Барс, не покоренный, умирает на рогатине... или, покоренный, он становится, скажем, добрым приятелем зевак в зоологическом саду... Поэтический ход Ахмадулиной неожидан: «Он понял. Он поддался гордо, когда вязал его казах, и было сумрачно и горько в его оранжевых глазах... В них полыхали гнев и щедрость»... Щедрость побежденного? Именно это! Какая-то невероятная, неодолимая гордость, возникающая в существе, казалось бы, раздавленном начисто.

Откуда эта неожиданная сила?

Отвлечемся от стихов.

Задумаемся, отчего так много женских имен в списке теперешних молодых поэтов? Я вряд ли сильно ошибусь, если скажу, что поколение, принявшее на свои плечи первую тяжесть войны, не было столь щедро на женские поэтические имена: Берггольц, Алигер — тут, кажется, и ставили точку. Но не случайно теперь рядом с Беллой Ахмадулиной мы видим Римму Казакову, Юнну Мориц, Новеллу Матвееву, Светлану Евсе­еву, Майю Борисову, Нину Королеву, Надежду Григорьеву... Разумеется это дальнейшие плоды эмансипации. Но я позволю себе предположить еще и другую причину: охватившее молодое поколение и отразившееся в его поэзии стремление к цельности, стремление быть не винтиком и атрибутом, но человеком, — нравственное возрождение личности, связанное с разоблачением «культа личности» и немыслимое в те, прошедшие годы. Нет ли закономерности в том, что напряженнее и острей всего нравственное движение развилось именно там, где ощущение человеком духовной скованности было усугублено классической и вечной, столь мудро отпеченной Марксом в известной анкете слабости «слабого пола»? Несколько лет назад поэт Слуцкий отдав им эху дань: «Бабы были лучше, были чаще в не продали девичьих снов ради хлеба, ради этой пищи, ради орденов или обнов. С женотделов и до ранней старости через все страдания земли на плечах, согбенных от усталости, красные косынки пронесли...»

Тема поиска себя, присущая молодой поэзии, приобретает у молодых поэтесс оттенок нравственного суда над собой. Ахмадулина — фигура, характерная в этом плане. Между тем, имя ее красуется в известном критическом списке молодых «новаторов», и часто к ней автоматически адресуют те упреки, которые шлейфом тянутся за известным критическим списком: инфантильность, забвение традиций... Чтобы понять то новое, что вносит Ахмадулина в нашу поэзию,, надо прежде всего видеть ее, Ахмадулиной, существенное отличие от собратьев во упрекам. Отличие и превосходство! Потому что реальная суть ее поэзии совершенно чужда расхожим приемам нынешнего поэтического бунтарства, суть эта глубже, истиннее и человечнее.

Молодые люди озоруют в стихах, они любят сближать «далекие эс­тетические ряды», они бунтуют и буянят«. Никакого буйства и эпатажа в стихах Ахмадулиной нет. Молодые поэты весьма неукротимы, они ломают строку, их своенравный темперамент непосредственно выражается в ритмах. У Ахмадулиной — ямбы. В стихах молодых поэтов дует романтический ветер, весело ле­тит снег, все происходит на шибкой скорости. Им живется весело, шибко...

И вдруг под спокойным взглядом девочки обнаруживается маскарад: «зеленый ветер.... шипра» улавливает она. Конечно, это жестокий суд. Но какой непостижимый нравственный максимализм возрождается в этой традиционно слабой девочке, и какая бескомпромиссность! Словно чувствуя, что первый компромисс никогда не бывает последним, героиня Ахмадулиной растит в душе такую непобедимую прочность, что ей не нужны внешние победы, она и в самом поражении не сломается, нет!

Не отсюда ли — эта неуязвимость? «О, слово точное — подонки! От них такая кутерьма. Темны их лица к подобны одно другому...» Но сама — она не боится их, не боится смешаться с ними в толпе, хотя и не строит иллюзий по поводу их великодушия: да, «будут глухи их удары, когда придет пора моя...», но есть одно-единственное преимущество, которое доступно только людям и которое делает их счастливее этих винтиков-роботов — сознание своего человеческого достоинства, и это — неистребимо, и это дает человеку спокойную и добрую силу превосходства: «они наказаны собою, своей без­дарностью глухой».

Непобежденное, упрямое, неуязвимое человеческое достоинство — вот главная тема и нерв поэзии Беллы Ахмадулиной. Эта упрямая сила держит ее стих, давая ему напряжение и драматизм, и высокую строгость языка, и упругость ритма — все то, что мы привычно называем мастерством.

Вспомните начало «Дуэли»:

И снова, как огни мартенов,

огни грозы над темнотой,

Так кто же победил — Мартынов?..

Первая же рифма заставляет вас вздрогнуть: это не совеем то, к чему вы готовились, слова оказались слишком похожи. Как? Величе­ственные зарницы плавящейся стали — и ничтожество, разрядившее пистолет в гения — неужто это так близко, так почти неразличимо на­зывается? Мгновенно мысли вашей дан обратный ход, слышимая похожесть взорвана изнутри. Это и есть «мастерство»: парадокс первой рифмы подготовил все стихотворение, и вот оно стремится вперед, переворачивая несправедливый ход событий; «другой там победил, другой...»

Мартынов пал под той горою.

Он был наказан тяжело.

И воронье ночной порою

его терзало в несло...

Дантес лежал среди сугроба,

подняться не сумел с земли,

а мимо медленно, сурово,

не оглянувшись, люди шли,

Он умер или жив остался —

никто того не различал...

Вот — всеоружье человека, всесильного даже тогда, когда он беззащитен — он не опускается до мести подонку, он богаче настолько, что может не различать его.

И тут, когда, как дружина, распрямляется в человеке гордость, наступает предел. Ахмадулинская муза теряет почву вод ногами" Словно промахиваясь, она бьет по воздуху. Ища современника, она не видит его, не знает, не находит, и непримиримая и отчужденная, так и уделяется, не различив его реальных примет. И тогда в эху брешь врывается книжность. Мартынов — пал под той горою. Дантес лежал среди сугроба. Они исчезли, как фантомы, как дурные привидения. Но люди? Что у нее делают люди? Лермонтов? «Зато — сначала все. начинал и гнал коня, и женщина ему кричала: «Люби меня! Люби меня!» Пушкин? "Пил вино, смеялся, ругался и озорничал. Стихи писал, не знал печали, дела его отлично шли, и поводила все плечами и улыбалась Натали"...Ах, ты, боже мой! Ах, кони, вина и женские плечи! Ах, дедушкина библиотека...

Какая мощная энергия копится в этих малоосязаемых сферах, какие заряды собираются на полюсах, противостоящих всему среднему и серому, какая поэтическая молния бьет... в груду книг.

1962