Лев Аннинский

историк, литературовед, писатель

Ядро ореха. Распад ядра.

Руслан и Трезорка

Итак, он довольно быстро реализовал замысел и написал повесть или, скорее, большой рассказ; листа, помнится, на три, не больше,— первый набросок «Верного Руслана» — тогда просто «Руслан».

Рука чувствовалась. Пахло ремнями, пахло ружейной смазкой, пахло кровью. Стороже­вой пес, изгнанный со службы по ликвидации лагеря (из жалости не убили — нарушили инструкцию), с трудом промучился зиму по дворам и свалкам, а весной, дождав­шись эшелона, встал по привычке в конвой — тогда все и оказалось предрешено: «... длинное тело Руслана вытянулось в прыжке, неся впереди оскаленную, окровавленную морду с прижатыми ушами...»

Я искал в его автоматической смерти намека на просвет, на иной путь, на разрешение. И, мне казалось, намек на иной путь был у Владимова. Я спрашивал: а Тре­зорка? Что ж, Трезорка-то — не вариант? Ну, положим, Руслан — существо казенное, одержимое, безостаточное, ему и впрямь нет выхода. Но ведь живет же на том дворе, у Стюры, где мучится обреченный служака,— живет же криволапый, маленький, умный Трезорка, охранитель кур и подкрылечный старожил, обитает где-то на теплых деревянных задворках ледяного, стального владимовского мира. Я говорил это автору, держа в руках машинопись (с неотрезанным именем автора вверху первой страницы)...

Я знал, естественно, что рассказ предназначается для «Нового мира», но не знал, то ли у Твардовского не хватает ресурсов «пробить» его в печать, то ли сам Владимов еще не считает рассказ законченным и намеревается его дорабатывать.

Много лет спустя Владимов эту ситуацию дообъяснил, припомнив сказанные ему тогда слова Твардовского:

— Что ж, мы это можем тиснуть. Я как главный редактор не возражаю. Но вы же вашего пса не разыгра­ли...

Суть была — в «псе», но Владимова куда больше резануло словцо «тиснуть». Он за­брал рукопись на доделку. Как он ее доделал (и что именно Твардовский имел в виду, советуя «разыграть пса») — об этом ниже. А пока — о первом варианте повести.

Подробнее...

На кренящейся палубе

«Обрати внимание, как они ходят по палубе. Она для них горизонт.
На истинный горизонт не смотрят, а только на палубу.
С ней накреняются, с ней же и выпрямляются».
Г. Владимов. Три минуты молчания.

Накренилось — весной 1963 года: Главный Штурман, он же Первый Секретарь, он же аграрий номер один, оставив кукурузу и прочую Большую Химию, поплыл в Манеж на выставку живописи, чтобы вправить мозги отечественным модернистам. С этой минуты заштормило: посыпались книги из издательских планов и рукописи из журнальных портфелей.

Владимов как раз был на гребне — автор «Большой руды», лидер молодой прозы, переросший молодую прозу, вернее, так и не приросший к ней. Машина (по первому разу шоферская) вынесла его вперед куда надежнее студенческих — в машину он опять и нырнул, но не в грузовик, а — в машинное отделение к корабельному «деду»: не колесами по дороге километры наматывать, а винтом по воде: «Мы капитаны, братья капитаны...»

То, что Владимов нанялся матросом на рыболовный траулер и сходил под селедку за три моря, показалось бы в экзотикой, если бы не «Большая руда»; после «Большой руды» такого рода контакт с реальностью был не удивителен: не «господин литератор» отправился в «творческую командировку», а вроде как Витька Пронякин, восстав из мертвых, захомутался в новый рейс. Так и назвался: шофер. С грузовика. И только после рейса демаскировался: подарил капитану книжечку карманного формата: единственное русское издание «Большой руды». Моряки за текущей литературой не следили, не знали, кто у них с бичами на палубе уродуется.

Мы, следившие за литературой, знали. И путевые заметки, предварительные, которые Владимов напечатал в писательской многотиражке, прочли. Круто он взял, солоно! Это не театральный критик на КМА отправился — звезда первой величины в море покатилась. Ждали события.

И тут — накренилось: Хрущев — в Манеж, отечественные модернисты всех родов и жанров — в запрет, в отказ, в зафлаженное поле. Владимов — в молчание.

Подробнее...